Доменико Старноне - Шутка

— Эта у тебя получилась светлая. Смотри, сколько тут желтого.

Я недоуменно взглянул сначала на него, потом на картинку, и понял, что он прав. Безотчетно, вопреки моим устоявшимся стилистическим предпочтениям, я уделил в этой иллюстрации много места желтому, или, во всяком случае, тем тонам, которые Марио считал желтыми. Неужели я сделал это, желая заслужить его одобрение? Я едва не рассмеялся, мальчик заметил это и серьезно спросил:

— Я неправильно сказал?

— Нет, — успокоил я его, — нет. Посмотри еще и скажи, что ты об этом думаешь. Дедушке приятно тебя слушать.

Но в этот момент зазвонил телефон. Как некстати, подумал я, и Марио был согласен со мной, он закричал: «Не бери трубку, это телефонные жулики, папа всегда орет на них, чтобы отстали». Еще один звонок, второй, третий, четвертый; мы занервничали. «Пойду возьму трубку», — сказал я, а Марио меня проинструктировал: «Наори на них, они испугаются и больше не будут мешать».

Я пошел на кухню, но трубки на базе не было — я оставил ее на полочке в ванной, возле умывальника. Я ответил. Нет, это не был один из тех бедолаг, которые зарабатывают на жизнь, навязывая товары по телефону, это была Бетта.

— Ты же говорила, что позвонишь во время ужина, или я ошибаюсь? — спросил я, прохаживаясь с телефоном по коридору.

— Говорила, но сегодня вечером я не смогу позвонить. В семь Саверио читает свой доклад, а потом у нас еще масса дел.

— Как ваши отношения? Налаживаются?

— Да куда там, стали только хуже. Он так волнуется перед докладом, что несет всякую чушь. Сказал, что, пока он репетирует текст перед камерой, я встречаюсь со своим другом. Дошел до того, что несколько минут назад чуть не отхлестал меня по щекам, притом на людях. Просто паранойя какая-то.

— Чуть не отхлестал по щекам?

— Да.

— Скажи ему, что, если он посмеет тебя ударить, я убью его.

— Убьешь? — Секунду назад ее голос был жалобным, и вдруг она рассмеялась. — Папа, ты хорошо себя чувствуешь?

— Я прекрасно себя чувствую. Скажи ему об этом.

Тут она захохотала, громко и безудержно, как бывало с ней в детстве.

— Ладно, — пообещала она, с трудом переводя дух. — Я ему передам: мой отец сказал, что, если ты отхлестаешь меня по щекам, он тебя убьет.

Бетта никак не могла успокоиться, ей казалось невероятным, что мне хватило смелости выразить в словах намерение, которое я в этот момент готов был осуществить на деле. Я веско сказал ей:

— Уходи от него, Бетта, ты еще молодая, ты красивая, ты умница. Найди другого мужа, который больше тебе подходит, роди ему сына, а может, дочь.

И снова она рассмеялась, но на сей раз деланым смехом.

— Ты с ума сошел. Как у тебя с Марио?

— Он сказал, ты не должна мешать нам.

— Очень хорошо. Чем вы занимаетесь?

— Рисуем.

— Ты видел, как он замечательно рисует?

— Ну да.

— Передай ему привет, скажи, что я его люблю, до завтра!

Я вернулся к Марио. Мне действительно было важно знать его мнение, даже если со стороны это выглядело абсурдом. Оказалось, в мое отсутствие он просмотрел все листы и аккуратно сложил их на столе справа от себя. «Ну как?» — спросил я. Он не ответил, захотел сначала узнать, кто звонил, были ли это телефонные жулики, на которых орал его отец. Когда я сказал, что говорил с мамой, он расстроился, спросил, почему я его не позвал. Мне с трудом удалось убедить его, что маме было некогда, и с не меньшим трудом удалось уговорить вернуться к картинкам.

— Ты больше не хочешь играть? — спросил я.

— Хочу.

— Тогда скажи, как тебе мои рисунки?

— Красивые.

— Ты уверен?

— Красивые, но немножко страшные.

— Они должны быть страшными, это история о призраках.

Марио покачал головой, очевидно, у него оставались сомнения, и снова стал рассматривать листы, ища какой-то определенный, нашел его и показал мне:

— Вот этот, который сидит, он кто?

— Главный герой рассказа.

— Как его зовут?

— Спенсер Брайдон.

— Это он призрак?

— Нет, призраки — это те, что за стеклом.

— Они плачут?

— Кричат.

— У них рты как дырки, там даже нет зубов. Нарисуй им хотя бы зубы.

— Они такие, как надо. А что ты скажешь о желтом?

Он задумался, потом произнес:

— Здесь желтый некрасивый.

Что это значит? Там, куда он указывал, не было ничего похожего на желтый цвет. Неужели он воспринимает происходящее как игру и говорит не то, что думает? Мысль об этом была невыносимой. С другой стороны, чего я ждал от такой бредовой затеи? Предложить четырехлетнему ребенку оценить мою работу, потому что я экстренно нуждаюсь в ободрении и поддержке, — чушь, да и только. Я решил прекратить это и сказал: «Ну хорошо, а сейчас будем рисовать ты свое, а я свое». Это ему не понравилось, и мы немного поспорили. Он вообразил, что мы с ним будем рисовать вдвоем на одном листе, и мне с трудом удалось убедить его, что каждый из нас должен сосредоточиться на своей работе и не мешать другому.

— Что мне рисовать? — недовольным тоном спросил он.

— Что захочешь.

— Я буду рисовать то же, что и ты.

— Хорошо.

— Нарисую призрак.

— Хорошо.

— И получится, что мы работаем вместе.

— Хорошо.

Я готов был прикрикнуть на него, если он не даст мне сосредоточиться, но этого не понадобилось. Через несколько секунд я перестал о нем думать, а он не делал ничего, чтобы напомнить о своем существовании. Конечно, я чувствовал, что он сидит рядом, но в этом было свое преимущество: я мог не беспокоиться о нем, мог спокойно поработать всю вторую половину дня, исправляя или переделывая то, что меня не удовлетворяло, а может быть, даже полностью все закончить. Если издателю не придется по вкусу и этот вариант — что ж, я найду себе другое занятие, чтобы скоротать старость. Жизнь прожита, то, что я мог и умел делать, уже сделано. Какая теперь разница, много это было, или мало, или вообще нисколько? Все свое время я с радостью отдавал любимому делу, а теперь, вместе со временем, ушла и радость. Рука все сильнее ощущала усталость, но раньше я так наслаждался работой, что не замечал этого. А сейчас ледяная нечувствительность пальцев не давала о себе забыть, она подавляла воображение, даже брала верх над моей жесткой самодисциплиной. Заметив это, я не стал больше утруждать себя, отложил листы. Еще раз взглянул на красно-синюю картину с колокольчиком и обернулся к Марио. Он сидел низко склонившись над своим рисунком, почти касаясь его носом и полураскрытыми губами. «Закончил работу?» — спросил я. Он промолчал. Я повторил вопрос. Он посмотрел на меня загадочным взглядом, ответил «да» и добавил:

— А ты закончил работу, дедушка?

На сей раз промолчал я. Марио поднял голову, и я увидел его рисунок, его краски. Ничего похожего на домики и лужайки, которые висели в рамках здесь, в гостиной, на десятки уродцев, наваленных стопками в его комнате. В этом рисунке проявилась удивительная способность воспроизводить увиденное, умение создавать композиционное единство, самобытное чувство колорита. Он нарисовал меня, и я получился вполне узнаваемым, таким, как сейчас, таким, как сегодня. И в то же время от меня исходил ужас. Это был мой призрак.