Доменико Старноне - Шутка

Начал я правильно. Я считал, что предпринимаю последнюю попытку, хотел, чтобы в ребенке проснулось чувство реальности, чувство ответственности, чувство долга. Но сам при этом повел себя безответственно, голос у меня, помимо моей воли, из ласкового превратился в угрожающий. Под конец я не выдержал, поддался панике и впал в ярость. «Ты слушаешь меня, Марио? Ты понимаешь, какая беда со мной случилась из-за тебя? Понимаешь, что, если я умру здесь, это случится по твоей вине, представляешь, что будет, когда вернется мама? Давай скорее, это уже не игра. Соберись, сосредоточься и поверни эту чертову ручку так, чтобы дверь открылась!» В этот момент во мне что-то сломалось, выплеснулась наружу вся неприязнь, которую я почувствовал к нему со дня приезда, с минуты, когда он заявил, что мои иллюстрации темные. Я выкрикивал ругательства на диалекте, молотил по стеклу кулаками, забыв, что могу поранить себя и его и этим еще больше осложнить ситуацию.

Как я дошел до такого состояния? Не знаю. Разумеется, ударяя по стеклу, я хотел ударить его — нет, не этого малыша на стуле, конечно же нет, а фигурку, вылезавшую из куска сала, которая наводила на меня ужас, сгусток неосознанной мощи, который мне виделся в нем, всю отвратительную живую субстанцию, которая постоянно выпирает наружу, как гнойные прыщи на лице, обретает язык, формирует и переформировывает самое себя и все вокруг, без конца что-то копирует и воспроизводит, всегда гонится за химерой и всегда испытывает разочарование. Наверно, когда я последний раз ударял по стеклу, то был похож на самого жуткого из вампиров, прилетевшего напиться свежей крови. Марио, у которого глаза уже были полны слез, вздрогнул, сделал шаг назад и упал со стула.

Я испугался того, что могло случиться с мальчиком, и этот страх вмиг вытеснил все остальные эмоции. Отказавшись от намерения голыми руками выбить двойное стекло, я стоял неподвижно, по занесенной для удара правой руке хлестал дождь. Где был Марио, не ушибся ли он? Дождь заливал глаза, я ничего не видел, только слышал его крики. «Марио, — позвал я, — ты ушибся? Не плачь, откликнись!» Он лежал на полу рядом со стулом. Лежал на спине, размахивал руками, дрыгал ногами и плакал так, как плачут отчаявшиеся дети, без всякого удержу, издавая пронзительные вопли. Он был маленький, с ним могло произойти что угодно. Со времени моего приезда я еще ни разу не видел его таким уязвимым, без взрослых слов, без самоуверенных взглядов. Все его движения были абсолютно бесконтрольными, а слезы текли не для того, чтобы чего-то добиться или чего-то избежать, это были слезы, какими оплакивают утрату или провал, слезы, копившиеся уже давно и скрываемые под маской маленького всезнайки, с помощью которой он пытался расположить к себе неотзывчивого дедушку, то и дело дававшего ему почувствовать свою холодность.

— Марио, послушай, иди сюда.

— Нет! — завопил он еще громче, молотя ногами по воздуху, чтобы отогнать звук моего голоса. Он плакал и плакал, на это было страшно смотреть, дергался, словно у него были судороги. Потом движения стали медленнее, приступ отчаяния пошел на спад. Я сказал:

— Вставай, посмотрим, что с тобой случилось.

— Нет.

— Ты ушиб голову?

— Нет.

— Тебе больно?

— Да.

— Где тебе больно?

— Не знаю.

— Иди сюда, я поцелую больное место.

— Нет, это из-за тебя я упал.

— Я не нарочно.

— Я маме скажу.

— Ладно, скажешь, только сейчас иди сюда, я тебя поцелую, от поцелуев боль проходит.

— Поцелуи не помогают, надо мазать мазью.

— Спорим, что поцелуи помогают?

Он с трудом поднялся на ноги, весь красный, мокрый от слез и соплей, на губах поблескивала слюна, тело вздрагивало от рыданий, но уже не так сильно, как раньше. Когда он шел к балконной двери, мне показалось, что он тащит за собой обрывки гостиной, беловатые волокна грязной стены, протеины и ферменты. Я вдруг почувствовал, что в этой живой кукле, помимо прочего — помимо прочего — есть и нечто такое, что в последние семьдесят лет я считал исключительно своим и что, напротив, пришло откуда-то из дальнего далека. Оно странствовало во времени, переходя от одного сочетания мяса-костей-жил к другому, схожему с ним, разрушалось и восстанавливалось, исчезало и появлялось снова. Многие из этих сочетаний, удивляясь самим себе, чертили волшебные знаки на воде или в пыли, связывали воедино звездные лучи, врезали летящие линии в углубления и выступы скал, в морщинистую кору деревьев, а порой и сжимали карты, творя чуткими пальцами свою судьбу, злую или добрую, как получится. Призраки пробираются в будущее и обосновываются там. И вот сейчас Марио, маленький, но непобедимый призрак, трогал свое правое колено, настойчиво указывал на него, чтобы я осознал всю серьезность причиненного ущерба. Он прижал колено к стеклу, а я наклонился, чтобы поцеловать ушибленное место, но все равно не доставал до него; тогда я стал на колени в глубокую лужу, скрючился и поцеловал стекло, обмакнув губы в ледяную воду, ручьями струившуюся сверху.

— Как ты? — спросил я.

— Немножко лучше.

— Убедился, что поцелуи помогают?

— Да.

— Кто внук дедушки?

— Я.

— Пошевели ногой, покажи, где болит.

Он радостно выполнил эту просьбу.

— Больше не болит.

— Тогда сядь, я расскажу тебе сказку.

— Нет, ты весь дрожишь от холода. Давай теперь я тебя поцелую, чтобы тебе стало лучше.

Он поцеловал стекло.

— Тебе лучше?

— Гораздо лучше.

— Тогда я сейчас принесу отвертку и открою дверь.

Я испугался, что он опять надолго уйдет, и произнес непритворно умоляющим голосом:

— Побудь здесь. Составь мне компанию.

— Я скоро.

— Пожалуйста, не делай ничего такого, что может тебе навредить. Иди сюда, поиграем в твои игрушки, дедушка не хочет оставаться один.

Зря я старался, его нельзя было удержать. В одно мгновение он снова оказался в том мире, который нравился ему больше всего, в мире, где ему все удавалось. Я попытался собраться с силами, чтобы встать на ноги. Дождь лил уже не так сильно, наверно, он должен был скоро перестать. В каком же я был виде: весь промокший, от волос до тапок, насквозь продуваемый ветром, который никак не унимался. Катастрофа показалась мне настолько чрезмерной, что даже стала нравиться. В последние несколько минут случилось нечто такое, что я осознал только сейчас и что, к моему удивлению, помогло мне успокоиться. Должно быть, я, не отдавая себе к этом отчета, преодолел некий рубеж, и у меня уже не получалось беспокоиться о самом себе. Жизнь, вся моя жизнь, ускользнула от меня, предательски, без сожаления. Я не смогу проиллюстрировать Генри Джеймса, это свыше моих возможностей, и в любом случае мне уже не хватит сил на новую попытку. То, что я умел делать, умещалось в определенных границах, и не стоило даже пробовать достичь большего. Большее — это рисунок Марио. Неизвестно, впрочем, сможет ли он при своей одаренности что-нибудь создать. Ах, это пресловутое созидание, мечта, которая превращается в одержимость. С юных лет я придавал ей слишком большую важность, тогда как на самом деле — я понял это только сейчас — для ее осуществления надо было всего лишь прорисовывать контуры и наносить краски. В сущности, даже не работа, а приятное хобби. Я ведь мог заняться более полезным делом, вначале у меня была к этому склонность: переделывать, поправлять, убирать лишнее и учить других переделывать, поправлять, убирать лишнее. А я просто играл до самой старости, чтобы убить время. Я хотел отгородиться от того ужаса, который распространялся по нашему дому, по этим улицам, по всей земле, отравлял все, что вокруг меня казалось безмятежным, любящим, священным, а на самом деле корчилось в муках. Вот хорошо, Марио уже вернулся. Сначала я услышал доносившийся из коридора лязг металла, потом появился он сам, толкая перед собой металлический ящик. Он пересек с ним всю комнату и остановился у балконной двери. Он был весь красный от натуги и, конечно же, мог ушибиться или пораниться еще раз, когда сдвигал с места эту тяжеленную штуковину. Я сказал ему, что не надо было тащить сюда весь ящик с инструментами, что, если ему нужна была отвертка, достаточно было взять только ее. А папа всегда делает так, ответил он, уселся на пол, быстро и ловко открыл ящик и вытащил оттуда отвертку с желтой ручкой.