Доменико Старноне - Шутка

29 сентября. Я читаю, но часто отвлекаюсь. Мне вспомнился вечер, когда мой отец в комнатке над баром в квартале Кармине проиграл в карты все деньги, которые утром получил за работу. Высокий и тощий, он медленно встал из-за стола, за которым просидел несколько часов, сунул в карман сигареты и спички, грустно сказал «пока» тому, кто его общипал, и вышел из комнаты. Чтобы выйти на улицу, надо было спуститься по деревянной лестнице. Отец одолел только две ступеньки, потом потерял сознание, скатился вниз, ударился лицом о брусчатку и потерял передние зубы.

4 октября. Какое отношение имеет мой отец к Генри Джеймсу? Я понял это, когда дочитал рассказ. Мне представились игральные карты. Спенсер Брайдон, герой рассказа, гонится за призраком — своим альтер эго, тем, кем он стал бы, если бы тридцать лет назад не уехал в Европу, а остался жить в Нью-Йорке. Вначале погоня даже доставляет ему удовольствие, словно он занялся каким-то новым видом спорта, или выехал на охоту, или начал партию в шахматы. Это похоже одновременно на игру в прятки и на то, как кот играет с мышью. Потом им овладевает несказанный ужас — и рассказ кончается. Вот и все. Но во время чтения я уловил в этой истории что-то знакомое, я подумал о неестественном возбуждении своего отца, когда он всем своим существом, даже дыханием, пытался приманить к себе карты, которые принесли бы ему выигрыш. Игра была его болезнью, и, если бы ему, как Брайдону, вздумалось погнаться за призраком, этот призрак не был бы таким мрачным типом, как он сам. Нет, это был бы жизнерадостный, удачливый господин, который благодаря игре стал миллионером. Возможно, именно этот образ стал причиной тому, что меня особенно заинтересовала одна из карт в колоде — джокер. Есть игры, в которых джокер может заменить любую карту. Я заглянул в интернет, чтобы побольше узнать об этом, и выяснил, что джокер, хоть у него и есть нечто общее с Шутом из карт Таро и фигурками китайских и японских демонов, все же является американским изобретением XIX века. Когда в 1906 году шестидесятитрехлетний Генри Джеймс написал «Веселый уголок», джокер, веселый игрок, был еще относительно молодой игральной картой.

10 октября. Может, я преувеличиваю? Не исключено — даже если учесть, что мое выздоровление продвигается медленно и трудно. Я живу так, словно какая-то часть меня — если не весь я, то, по крайней мере, наиболее утонченная, наиболее многогранная сторона моей личности должна как можно скорее выйти из дому по какому-то важному делу; а другая часть — мое тело, вернее, контур моего тела, очерченный тонкой линией, — следует за мной по пятам на расстоянии метра и, желая удержать меня, протягивает ко мне прозрачную руку, без сухожилий, без вен, даже без ногтей, и шепчет едва намеченными губами: эй, постой…

15 октября. Варианты названия для иллюстрации, на которой изображен фасад дома: «Безумный уголок», «Уголок джокера», «Уголок возможного». Я перечитываю рассказ. Вначале я сомневался, но сейчас мне кажется, что это удачная идея — смешать то, что знает Джеймс, то, что узнаю я, читая его текст, и то, что я более или менее произвольно вижу за отдельными фразами или словами. На мое несчастье, в ноябре мне придется поехать к Бет-те, но я надеюсь закончить работу до отъезда. Я уже успел сделать несколько эскизов джокера, и я был бы не прочь нарисовать игральную карту с портретом своего отца. Где-то в своих закоулках старый дом в Неаполе хранит призрак моего отца, моей матери, бабушки, а может быть — по крайней мере, в представлении моей дочери — еще и мой призрак. Надо провести расследование в этом сборище теней.

24 октября. Первым признаком начинающегося упадка стали телефонные звонки — они раздавались все реже и реже. Потом стал постепенно уменьшаться поток бумажной корреспонденции, а затем и электронных писем. Хорошо еще, что у меня нет аккаунта в Фейсбуке или Твиттере, иначе этих тревожных сигналов было бы еще больше. С другой стороны, то, что меня нет в социальных сетях, уже само по себе показывает, насколько я отстал от времени. Конечно, работу еще предлагают, но предложения поступают с большими перерывами, а не сыплются одно за другим, как раньше. Я говорю себе, что ко мне обращаются нечасто (или не обращаются вообще), потому что я слишком разборчив. Но это не так. Правда в том, что многие из тех, кто ценил мои работы, сейчас стали такими же стариками, как я, или умерли, или остались за бортом. Неудивительно поэтому, что жужжание мобильника раздается редко, а я целыми днями только и делаю, что сижу дома, читая и перечитывая Генри Джеймса. Вчитаться в текст, по-настоящему понять его, говорю я себе, — это первое условие для того, чтобы качественно выполнить работу. Но я все время отвлекаюсь, жизненные перипетии Брайдона и его приятельницы Алисы Ставертон не трогают меня. Я переворачиваю страницы, подчеркиваю отдельные слова или целые фразы, возвращаюсь назад, перечитываю снова, лишь бы оттянуть момент, когда придется сказать себе: ты вчитался в текст, а что теперь?

Я все чаще просыпаюсь — как бы это сказать — в испуге. Возможно, это из-за теленовостей — я всегда смотрю их перед тем, как лечь в постель. Но мне пришлось жить во времена, которые были ничуть не лучше, а то и хуже теперешних, и никогда прежде не случалось, чтобы я открыл глаза и ощутил беспричинный испуг. Возможно, я постепенно теряю уверенность в том, что сумею справиться с любой неприятной неожиданностью. Мое тело чувствует, что утратило быстроту реакции, и ужасается этому.

29 октября. Нервничаю из-за рассказа Джеймса. Когда я начинал, у меня была масса идей, а теперь все они кажутся мне неудачными. А время течет, как корабль с пробитым днищем. Доктор говорит, что все у меня в порядке и что я сам замедляю процесс выздоровления. Чушь! Когда-то мне нравились эти разговоры о психосоматике, а сейчас я их слышать не могу. Правда в том, что я плохо себя чувствую. Когда заболела моя жена, доктор вначале тоже говорил, что она физически здорова, что все ее недомогания — результат стресса, что нам с ней надо надолго уехать в отпуск, и она поправится. Мы сняли на лето домик в горах, но Бетта — тогда она была еще девочкой — все время ныла, что ей там не нравится, а моя жена казалась еще более подавленной, чем в городе. Однажды она сказала, что хочет прогуляться, и не взяла с собой дочь, которая, впрочем, неизменно отказывалась от любых развлечений, если в них участвовали мы. Я сел работать, и только когда начался проливной дождь, заметил, что Ады еще нет. Я пошел ее искать в рощу за домом, весь промок, вымазался в грязи и вернулся уже затемно. Увидел свет в гараже и решил заглянуть туда. Ада сидела там и читала, она не выходила на прогулку. Она по натуре была замкнутой, мне и раньше с трудом удавалось угадать ее мысли и понять чувства. А во время болезни она стала мрачной, и только тут до меня дошло, что она никогда не делилась со мной сокровенным. Притворялась, что у нее нет никакой внутренней жизни.