Доменико Старноне - Шутка

На следующий день вернулись его родители, они приехали около трех часов дня. Я обратил внимание, что Марио, у которого был культ отца, тем не менее первым делом бросился в объятия матери. Она взяла его на руки, и они долго осыпали друг друга поцелуями.

— Ты рад, что я вернулась?

— Да.

— Как ты тут провел время с дедушкой?

— Очень хорошо.

— Ты не мешал ему работать?

— Он больше не работает.

Эта новость нисколько не встревожила мою дочь, которая сказала: «Он больше не работает, потому что ты невыносим, наверно, ты его совсем замучил». И рассмеялась, блеснув зубами; зубы у нее были удивительно красивые, в точности как у Ады. Этот блеск осветил ее лицо, всю ее фигуру, и мне стало ясно, что она изменилась. Казалось, она только что проснулась после долгой череды прекрасных сновидений, которые считала правдой. «Иди к маме», — сказал я малышу, и они не расставались до самого вечера.

А мне пришлось общаться с Саверио, хотя мне с ним всегда было скучно — но у меня не было выбора. «Я знаю, что твой доклад имел большой успех в Кальяри». Он кивнул с напускной скромностью, но не смог долго сдерживаться и, зная, что я ничего не смыслю в математике, тем не менее стал объяснять пункт за пунктом, в чем состоит новизна его доклада. А я чувствовал, что остававшийся у меня скудный запас энергии был на исходе, я часто чихал, то и дело кашлял. «Ты выдающийся специалист в своей области», — сказал я, только чтобы прервать этот поток слов. Он ответил своим обычным церемонным тоном: «Но ты в своей гораздо лучше». Я запротестовал и, не зная, о чем говорить дальше, спросил, как у него с Беттой.

Я совершил ошибку. Он густо покраснел, это было настолько заметно, что я отвел глаза, не желая смущать его. «Я наговорил и наделал немало глупостей», — с трудом произнес он; и продолжал говорить, поминутно переводя дух, то жестикулируя, то сплетая руки, как будто они ему мешали. Он рассказал мне о своих навязчивых подозрениях, о кошмарах, которые виделись ему наяву. И попросил у меня прощения за то, что говорил о моей дочери.

— Все это глупости, — произнес он полушепотом, и глаза у него были влажными. — Она любит меня, всегда любила, а я за это отравлял ей жизнь.

Его раскаяние было искренним, я порадовался, что у моего внука есть его гены, и сказал ему об этом с оттенком иронии. Однако он принял мои слова всерьез, поблагодарил меня и начал длинную речь о бесполезности психоанализа: его «анализировали» несколько лет, но он так и не избавился от своих мучительных фантазий.

— Скажи, что мне делать? — спросил он.

— Надо испробовать все, — ответил я. — Немного фармакологии, немного социологии, немного психологии, немного религии, немного бунтарства и революционности, немного искусства, возможно, даже вегетарианскую диету, курс английского языка, курс астрономии. Это зависит от периода.

— Какого периода?

— Периода жизни.

Он затряс головой, как будто хотел оторвать ее от шеи.

— Ты все шутишь, но я так устроен, ревность сидит у меня в генах и заставляет меня видеть то, чего на самом деле нет.

Невольно улыбнувшись, я признался ему, что у меня все по-другому:

— У меня этого гена нет, и мне, наоборот, случалось не видеть то, что было на самом деле. Но теперь, когда я стал зорче, я повсюду обнаруживаю огромные куски сала с прожилками мяса.

— Это новая картина, которую ты задумал?

— Нет, это реальность.

— Ты умеешь насмешить, а вот у меня не получается.

— У меня тоже, но сегодня я в хорошем настроении, поэтому мне кое-что удается.

— Ты закончил иллюстрации?

— Нет.

— Ясное дело, ты же перфекционист. Мне всегда казалось, что мы с тобой похожи, возможно, именно поэтому твоя дочь меня выбрала.

— Разве мы похожи?

— Конечно, похожи. Я решаю одно-единственное уравнение — и переношу людей туда, куда они никогда не смогли бы попасть, а ты делаешь то же самое одним-единственным мазком.

Я никогда в жизни никого никуда не переносил, но мне не хотелось его разочаровывать. Мы еще долго и на удивление непринужденно болтали, пока не появился Марио. Он обхватил ногу отца, а тот спросил его:

— Чем таким интересным вы занимались с дедушкой?

Марио скорчил гримасу, потянулся, посмотрел вверх, посмотрел вниз — он делал вид, что думает, — потом указал на меня и радостно произнес:

— Он вышел на балкон, и мы играли.

— В такой холод?

— Это дедушка был на балконе, а не я.

— А, ну тогда ладно. И вам было весело?

— Очень весело.

В комнату заглянула Бетта. Казалось, никто и ничто не может испортить ей настроение — ни я, ни муж, ни сын. В последние месяцы она, наверно, думала, что для нее все кончено, но сейчас она готова была защищать свое благополучие когтями, зубами, хитростями и ложью. В руке у нее был лист бумаги, тот самый рисунок Марио, который так сильно взволновал меня.

— Папа, — насмешливо спросила она, — что это такое — новый путь, вторая молодость? Мне нравится.

Она никогда не была щедра на похвалы, когда речь заходила о моих работах, более того — насколько я помню, в юности она относилась к ним критически, почти враждебно, и только двадцать лет спустя несколько смягчилась — стала вести себя как снисходительная дочь, смирившаяся с бездарностью отца.

— Это нарисовал мой внук, — гордо произнес я.

Но Марио почти одновременно крикнул:

— Я скопировал рисунок дедушки!

Веселый игрок

Эскизы и наброски Даниэле Малларико (1940–2016), созданные им для романа «Шутка»

5 сентября. В какой-то момент мы въехали во тьму. Они пришли в палату и увезли меня в подвал. Стены были бледно-зеленые, пол беловато-серый, а углы — цвета жженой сиены. Мне было бы интересно нарисовать этот неподвижный воздух, искусственный свет операционной, — но не сейчас, не с натуры. Сейчас мое внимание занимали только врачи и медсестра родом из Индии; я хотел, чтобы они поскорее разрезали мне живот и, соответственно, поскорее отпустили домой. Сестра велела мне сесть на край стола и встала передо мной, держа меня за запястья. Кто-то возился у меня за спиной. Целую долгую минуту я чувствовал любовь к этой маленькой женщине, такую любовь, что я до сих пор не могу заставить себя забыть ее. Тем временем на меня накатила волна слабости, и я воспользовался этим, чтобы положить голову ей на грудь, между шеей и плечом. Там был сладостный сумрак, и она помогла мне улечься в этом сумраке. Я увидел черную решетчатую ограду, усаженную очень длинными и остро заточенными шипами, которые преграждали вход в угловой дом, где я живу.

27 сентября. Похоже, мое тело не имеет ни малейшего желания восстанавливать силы, и мне уже надоело проводить время в полудреме перед телевизором. На мое счастье, один молодой издатель — ему не больше тридцати, и он так полон жизни, что любое его движение и любая интонация кажутся агрессивными, — позавчера предложил мне сделать иллюстрации к роскошному (как он утверждает) изданию рассказа Генри Джеймса. Я вежливо отказался — о Генри Джеймсе я знаю мало, но вполне достаточно, чтобы понять, насколько трудно иллюстрировать его произведения. Издатель попытался уговорить меня, и главным аргументом при этом был солидный гонорар; раз-другой он даже воскликнул пошловато-самодовольным тоном: «Скажите мне „да“ — и я осыплю вас золотом!» Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что золота будет самая малость; сумма гонорара была несопоставима с тем, что мне предлагали еще пять или шесть лет назад за работы такого же уровня сложности. Но какой смысл торговаться за лишнюю тысячу евро, ведь сейчас деньги для меня не главное, гораздо важнее снова заняться делом, вернуться к активной жизни. Поэтому мы с ним встретились за завтраком на проспекте Генуи, притворились, будто стали друзьями, и заключили контракт. С сегодняшнего дня можно будет занять мысли чем-то приятным. Рассказ, который я взялся иллюстрировать, называется «Веселый уголок».