Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане

— Ну, если вы настаиваете, — сказал мистер Годфри и вдруг поднялся и ушел в дом.

— Куда это он? — с беспокойством спросила Джейн. — Он не обиделся?

— Кажется, я вел себя неподобающим образом, — сказал викарий. — Сколько раз я говорил себе.

— Да, вы спорили довольно бурно, — сказала Джейн.

— Совершенно невозможно следить за собой, когда раздражаешься. Что если мне сейчас пойти к мистеру Годфри и…

— Вот, пожалуйста, — сказал мистер Годфри, входя в галерею и издалека протягивая ладонь. — Это медаль, которую Паоло Беллаччо, или Паоло Аретинец, сделал в 1520 году для короля Франциска.

— Это Геркулес, я так понимаю, — сказал викарий, вглядываясь в изображение. — Какая прекрасная работа.

— Это, наверное, страшная редкость.

— У меня есть и другие, — сказал мистер Годфри.

— А что это вверху, дракон?

— Это саламандра, — сказал мистер Годфри. — И обратите внимание на легенду.

— «DC LAET», — прочел викарий. — Однако из чего видно, что DС значит здесь «discrimen»?.. Это может значить что угодно, и я не сходя с этого места могу предложить не меньше трех-четырех толкований, которые…

— Я подозревал, что это вас не убедит, — сказал мистер Годфри, — потому прихватил с собой мемуары, которые Паоло Беллаччо сочинил в старости. Когда человек на пороге смерти, он начинает хвалить себя особенно неистово, понимая, что это, может быть, последняя возможность. Историю этой медали он расписывает во всех подробностях, и перевод очень хорош, так что я надеюсь доставить вам удовольствие. Сейчас я найду это место.

— Кажется, я его знаю, — сказал Роджер. — Это не он уехал из Рима, потому что у него там болела голова, а когда ему понадобилось написать тьму, наступившую по смерти Спасителя, он изобразил Ночь, перерисованную с одного римского изваяния, а так как места оставалось много, прибавил к ней фонарь для ночной ловли дроздов, горшок с фитилем, ночной колпак, несколько подушек и нетопырей, и таким манером собрал целый амбар ночных вещей, так что у людей, видевших это, рождалось желание поскорей забыться сном, и никакого благочестия…

— Нет, — сказал мистер Годфри, — это не он. Так, «...и покамест я возился с этим серебряным блюдом, думая, как бы угодить королю, пришел ко мне Бенедетто Тальякарне, генуэзец, коему король поручил воспитание двух своих сыновей, и сказал…» Ну, это можно пропустить…

— Дела семейные, — пояснил Роджер.

— Могу себе представить, — фыркнул викарий.

— Вот, — сказал мистер Годфри. — «А потом я выставил его, сделав так, чтобы сперва они видели само блюдо, а потом — крышку от него. На блюде я пустил понизу дубовые ветви и охотничьих собак между ними, полурельефом, а также косуль, кабанов и другую дичину, которую производит хороший лес, и все это было так отменно слажено, что король и все те, кто был с ним, были восхищены как замыслом, так и тщательностью работы. А потом я показал им крышку, коею накрывалось сказанное блюдо. С двух сторон там были полурельефом изображены сатиры, с рожками и козлиными головами, ведущие борзых на сворке, а на самом верху сделал я круглой фигуркой человека в одежде ловчего, здоровым ножом разделывающего оленью тушу, и придал ему черты помянутого Тальякарне, так что никто не усомнился бы, чье это изображение; и он так прекрасно там уселся, что всякий, кто хотел бы снять крышку, должен был ухватить этого Тальякарне за голову. И когда они уразумели, что такое я сделал, некоторые отвернулись, чтобы отсмеяться, а король нахмурился и спросил, что это значит. Я со всею почтительностью и смирением отвечал ему, что мне понадобилось изобразить человека, режущего мясо, и что, по совести, никто лучше мессера Бенедетто сюда не годился, затем что его так зовут. На это король, совсем осерчав, сказал мне, что не желает знать, что там было между мессером Бенедетто и мною, но что он не даст мне заноситься и что мне должно быть известно, как бывает с теми, кто держит себя выше разума. Я же отвечал, что коли мессер Бенедетто пускает в ход свой язык, мой же не так хорош, я вынужден браться за оружие, коим владею, то есть резец и все прочее, и нахожу, что это дело честное; а что до моих нравов и обыкновений, то когда я отправлялся сюда, многие в Риме мне говорили, что-де французы люди грубые и у них можно добиться великой славы за вещи, кои у нас здесь были бы в пренебрежении, в то время как настоящей тонкости они не оценят, я же отвечал, что слышал о тамошних людях много доброго и что намерен приложить для короля все усердие, какое у меня есть, если же кому не полюбится моя гордость, то уповаю, что мне ее простят, ибо лучше гордец, знающий дело, чем человек смирный, который если и сделает что хорошее, то не по уму, а по случайности, как ломбардские крестьяне, которые приходят в Рим окапывать виноградники и находят в земле старинные камеи, агаты и сердолики, а потом продают их за гроши. Я также сказал королю, что от тех же звезд, которые наделяют нас остроумием, входит в нас неуживчивость, злопамятство и всякое жало в плоть, так что впустую искать одно без другого, и что человек, которому дорога его слава, ищет себе приличного поэта, чтобы тот сочинил ему хвалу как полагается, а не приглашает какого-нибудь Джованни Гадзольдо, чтобы прекрасным образом испортить себе все дело. От этих моих речей король рассмеялся и сказал: „Паоло, если бы твою великую искусность сдобрить хотя бы крупицей покладистости, из тебя вышло бы отличное блюдо; и кто такой этот Джованни Гадзольдо, коего ты поминаешь?” Я отвечал, что это прежалкий поэт, которого папа Лев весьма часто порицал за его никудышные и хромые вирши и который сделался для всех притчею, а когда он от своего сумасбродства затеял поэму о троянском коне, думая стяжать великие за нее хвалы, папа сказал ему: „Джованни, неужели ты не слышал, что христианину подобает прощать своих врагов и отпускать им грехи, сколько бы их противу него ни было? Я дивлюсь твоей мстительности: будь даже вся Троя населена твоими неприятелями, а также детьми, женами, волами и ослами твоих неприятелей, разве ты не насытился зрелищем бедствий, посетивших злосчастный этот город, что хочешь прибавить к ним еще и свою поэму?” И все равно этот человек, пребывавший в неколебимом самодовольстве и уверенный, что все вокруг ревнуют его дарованиям, сочинил эту поэму, как будто умные люди не говорили ему, чтобы он этого не делал».

— Прекрасно, — сказал викарий.

— Некоторым нравится досаждать окружающим, — сказала Джейн. — Когда им это удается, у них праздник.

— «У короля в Париже, — продолжал мистер Годфри, — жил некий Маттео, веронец, который у себя на родине свел знакомство с мастерами, резавшими камеи, и многое из их умения перенял, а между тем научился играть на лютне, а когда счел себя искусным в том и другом, то поехал во Францию и добился здесь великой известности: те, кто разбирался в геммах, говорили, что он, верно, добрый лютнист, а те, кто смыслил в музыке, считали его славным резчиком, и так он сделал себе славу, сидя между двумя невежествами. Впрочем, был он человек добродушный, не завистливый и такой щедрости, что скорее подарил бы свою работу, чем согласился продать за малые деньги. А этот Тальякарне принялся говорить, что если и давать кому важную работу, то человеку, который смыслит в старинных медалях, каков этот Маттео, что вырезал для короля гемму с Деянирой, а не такому, кто не ведает ничего выше своих прихотей. К этому он прибавил, что у него есть некоего древнего мастера замечательная медаль, где с одной стороны изображена Медуза, а с другой — летящая Победа с четверкою коней, и сколько он ни видал римских медалей, а не припомнит ничего подобного по тонкости и благородству работы, и что он носит ее всюду с собою, ибо не желает ни на час с нею расстаться. С сими словами он достал помянутую медаль и принялся всем ее показывать, и все глядели на нее с великими похвалами и изумлением, говоря: какая жалость, что у нас нынче никто в таковой работе не успеет. Подошел он с усмешкою и ко мне, думая меня поразить чудесной этой работой, но я сказал, что и не глядя могу заметить в ней кое-что отменное: а именно если он посмотрит внимательно на надпись под ногами Победы, то увидит, что начальное Р в ней сделано не как обычно, а повернуто в обратную сторону; и будучи таким знатоком, каким он хвалится быть, пусть скажет, видал ли он когда что-то подобное. Он же ничем мне не отвечал, а только вертел ее в пальцах, будто искал на ней третью сторону. Видя по его замешательству, что я попал в самую точку и все именно так, как я говорю, и не желая дожидаться, когда он опомнится, я сказал, что эта буква повернута так не по случайности, а во свидетельство, что сделал эту вещь я, Паоло, а не кто-нибудь другой, и что сверх того есть иные мелкие приметы, дабы убедить тех, кому захочется сомневаться. Тут я взял медаль в руки и показал всем помянутые знаки, объясняя, как это сделано и для чего. Дело было в том, что, живучи в Риме, я сделал три такие медали для епископа Павийского, которому хотелось иметь что-нибудь моей работы, а потом еще несколько, кои продал тогда же за приличные деньги; а этот олух купил ее у кого-то из тех, кому я ее продал как распрекрасную античную вещицу. Это я говорю к тому, что в Риме еще и не то можно купить, и сам я знавал одного человека, который, накупив задешево новехоньких мраморов, только что из мастерской, закапывал их у себя в саду и ежедневно удобрял жидким навозом, чтобы они пожелтели и побурели, а потом выкапывал и продавал за античные, так что не было в городе кардинала, который не обзавелся бы цветком с этой грядки в уверенности, что приобретает нечто почтенное». Тут мы пропустим еще кое-что, не идущее к делу…