Юрий Вяземский - Бесов нос. Волки Одина [litres]

– Действительно, похоже. Я только сейчас заметил, – признался Ведущий.

– Вы только не обижайтесь, э… Дмитрий Аркадьевич, но он скверный, ваш анекдот, – продолжал Профессор, пытаясь улыбнуться и злыми глазами глядя теперь на Митю. – И скверным я его назвал, потому что не у Булгакова, а у Достоевского, если вы помните, есть сочинение, рассказик, с таким же названием и такой же скверный по содержанию и по форме… Вы несчастного Федора Федоровича выставляете злым, обзываете узколицым и узкоглазым. А я позволю себе узкоглазой и злобной назвать вашу историю.

– Это не моя история. Я ее только пересказал, – улыбаясь и чуть ли не радостно возразил Митя.

– Да бросьте вы, в самом деле! – Сенявин даже рукой взмахнул. – Вы говорили так связно и не косноязычно… Простите меня, бога ради, но в вашей обычной, разговорной речи я этого не наблюдал… А тут вы будто читали. И только два раза закашлялись.

– Это не моя история, я же предупреждал, – ласково повторил Митя. – Мне мой знакомый рассказал. И он, а не я, назвал ее анекдотом. Мне она злобной не показалась. Вы сами недавно сказали, что главное в религии – это Тайна. А я добавлю: если Тайна уходит, на ее место становится Авторитет. И только то чудо, которое этот Авторитет позволяет… Помните в «Легенде о великом инквизиторе»?.. Как и в этой легенде, Тайна пришла и встала в очередь вместе с людьми. Неважно, кто это был: Иоанн Богослов или кто-то другой из святых. Важно, что Тайна стояла рядом, и никто ее не почувствовал… Мария побежала за ним, когда уже много раз чудо случилось…

Митя закашлялся.

Ведущий, словно желая разрядить обстановку, предложил выпить.

Петрович налил.

Сенявин и Трулль чокнулись.

А Митя откашлялся и продолжал:

– Потому забыли, о чем говорится в евангелии от Иоанна, и о том, что юноша, уходя, им напомнил: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и уходит»… Они не услышали.

– Да где им услышать! – патетически воскликнул Профессор. – Они ведь православные люди! А вы, как я понял, не любите православную веру. И, похоже, все вообще христианство сильно не любите!

Профессор стремительно опрокинул в рот рюмку, а услужливый Петрович ее мгновенно снова наполнил.

Митя покачал головой.

– Нет, я уважаю христианскую теорию триединства. Но само христианство – уже в некотором роде упрощение и искажение. Одна Ипостась отделяется и выдвигается, чтобы многим было понятно. Потому что Тайну Триединого Бога только единицы могут постичь. Большинство же людей называют себя либо православными, либо католиками, либо как-то еще. И уже тем самым в известном смысле отпадают от христианства. Потому что на первом большом христианском съезде было решено верить в «единую, святую и соборную церковь». Юноша из анекдота на это намекал.

– Вы чушь… вы нелепости говорите! – воскликнул Сенявин. – Между прочим, на этом же, как вы изволили выразиться, «первом съезде» было решено, что Дух Святой от Отца исходит. Это исповедание не мы, а католики извратили!

– Для вас, конечно же, чушь, – согласился и кивнул Митя. – Для тех, кто унижает Тайну человеческими рассуждениями…

– Логики не понимаю. – Профессор еще одну опрокинул, а Петрович тут же налил новую.

– Логика здесь простая, – виновато улыбнулся Митя. – Не снизу вверх, а сверху вниз и вспять по лестнице. Отрекаясь от триединства, становишься соборным христианином. Отказываясь от единого христианства, из Нового Завета возвращаешься к Ветхому. Как только на место любви к Богу ставишь страх Божий, возникают не новозаветные, а ветхозаветные лики. Являются фарисеи, саддукеи и книжники… На мой взгляд, Кирилл Константинович из анекдота – явный книжник, Федор Федорович – законченный фарисей, а широкоскулый – стражник от саддукеев. Вы не заметили, что Федор Федорович больше других возненавидел юношу и с радостью вывел бы его из очереди, но предпочел, чтобы это сделали другие? Так же и фарисеи когда-то поступили с Христом: натравили на него сначала саддукеев, потом угрозами заставили Пилата утвердить приговор. А сами как бы ни при чем… Фарисеи намного страшнее атеистов, которых вы боитесь. Они заставляют верить в такого бога, который им нужен… Это они довели Ивана Карамазова до того, что он сочинил свою «Легенду», а затем сошел с ума и стал разговаривать с чертом…

Митя снова закашлялся.

Лицо Профессора выразило высшую степень изумления. Андрей Владимирович даже рот открыл, дабы сделать это изумление еще более выраженным.

– Мне кажется, – испуганно заговорил Сенявин, когда Митя кончил кашлять, – мне кажется, что я тоже начинаю сходить с ума… Ну, при чем здесь, черт его побери, Иван Карамазов?!

– Потому что нельзя, – с той же виноватой улыбкой на губах отвечал Митя, – невозможно несчастной матери, у которой на глазах генерал велел разорвать собаками сына, невозможно ей примириться с этим генералом ни в раю, ни где бы то ни было. Тут действительно надо богу билет вернуть. И никакой старец Зосима, никакой Достоевский, напиши он еще два романа, такого бога оправдать не сумеют… Но если… если представить, что в своей прошлой жизни этот мальчик был генералом и сам велел растерзать ребенка на глазах его матери. А теперь ему пришло наказание. Или урок на будущее… Люди по-разному называют эти явления кармы, или судьбы, если говорить по-русски… Как только мы это себе представим, Ивану не придется возвращать богу билет и сходить с ума. И бога тогда не потребуется защищать. Бог, который в защите нуждается, разве он нужен, такой бог?

– Ну понятно! Теперь все с вами понятно! – радостно воскликнул Профессор и, проведя рукой по лицу, словно стер с него наигранный испуг. – Вы буддист, батенька! Сразу надо было признаться… Только не надо вам, буддисту, лезть в христианство! Вы в нем ничего не поймете со своей кармой! У вас другой билет, в другом направлении!

Сенявин от выпитого сильно раскраснелся.

– Я не буддист, – покачал головой Митя и перестал улыбаться. – Я не могу быть буддистом, потому что родился и живу здесь, в России, на другом склоне Великой Горы. Тут все в сердцевине своей христиане, даже атеисты, как вы подметили… Но неужели вы, ученый и умный человек, не видите, что христианство, живое во времена Рима, теперь как бы окаменело. Поэтому вы ни на один вопрос Саши не могли как следует ответить: ни о рае, ни о жестокости бога, которого отменили две мировые войны. Потому что религия и в ней богословие должны быть вечно живыми, растущими и развивающимися. Не меньше, чем наука. Потому что все наше знание – из одного корня. И если наука идет вперед, а богословие топчется на месте, сам собой рождается атеизм, которого вы боитесь.

Митя умолк.