Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

И вдруг внутри вспыхивает радость, от счастья перехватывает в горле… «Кочари»! У палаток под заходящим солнцем армяне затеяли круговой танец, пляшут, как плясали у себя дома по радостному случаю.

— Останови, останови машину! — орет Стефан, замолотив кулаками по кабине, и, спрыгнув на ходу, бежит к землякам. Но на полдороге останавливается, поняв бессмысленность своего поступка.

— Степан Артемович, — зовут из машины, — вернитесь, куда вы?

Стефан смущенно пятится, не отрывая взгляда от круга.

— Эти ребята армяне, понимаете? Не понимаете ничего… Эй, эй, ребята! — Стефан остановился, слезы застилают ему глаза. — Эй, армяне!..

Из машины торопят его, окликают.

— Иду, иду. — Стефан приложил руку к уху, хочет хоть немного, хоть слабо, хоть один звук услышать дудука, одну ноту. — Помолчите минуту, прошу вас. — И ясный, чистый доходит до него голос дудука. Такого родного, волнующего голоса он не слышал в жизни еще. — Понимаете, товарищ майор, плакать хочется… Хотя где вам такое понять, что вам дудук…

Потом машина снова едет, а Стефан, стоя в кузове, смотрит, как вдали возле палаток смуглые его земляки отплясывают танец «Кочари».

Это был один из самых счастливых дней его фронтовой жизни. Словно он обрел свое место снова, узнал, что есть не тронутый ничем, не замутненный родной край и он ждет его. Так и останется в его памяти это: под заходящим солнцем возле палаток, отбрасывая длинные тени, плясали бойцы-армяне. Кто-то, отправляясь на войну, взял с собой из дому дудук, предугадав, почувствовав, что придет день, когда ребята захотят поплясать, плечом к плечу, в далекой стороне, среди незнакомых чужих рек и зеленых полей.

Рядом солдат играет на баяне. И другой солдат, слюнявя карандаш во рту, пишет: «Здравствуйте, мои дорогие отец и Антик, Артуш, Маргуша, Цовик-джан…» Дымится походная кухня, повар с пухлыми розовыми руками помахивает топором, колет чурки.

Раненые, оставив палатки, на костылях ковыляли, шли побеседовать с солдатами из части. Близко село было, женщины с коромыслами через плечо спускались к реке. Окунали ведро в воду, вытаскивали. А ветер играл их платьями. Рассевшиеся на пригорке солдаты курили и смотрели. С коромыслом через плечо идет женщина, заслонившись ладонью от солнца, хотя солнца почти и нет, по привычке больше заслоняется…

— …Доктор Есаян, вас один человек спрашивает. — Стефан вышел и не сразу узнал худощавого человека с рукой на перевязи. Армянин был, из-под низко натянутой на лоб пилотки блеснули черные глаза.

— Не признал. Это я, Гурген… А я думаю, кто это, врач Есаян, врач Есаян…

Муж Антик, Гурген. Обнялись, расцеловались.

Стефан завел его к себе, немного спирту было у него. Выпили на радостях. Разговорились.

— Это я так просто завязал, давно уже зажила, — сказал Гурген про руку. — Очень соскучился по дому, — сказал Гурген. — Мочи нет, ребятишек хочу видеть. — Имя Антик упомянул. — А ты как, доктор, не тоскуешь?

— Кто же так спрашивает? — Стефан улыбнулся, отведя взгляд.

— А тебе тоже отпуска не давали?

— Ранило слегка. Отпустили на десять дней. Я не поехал, остался.

— Ах ты… Верно говоришь? Меня вот ни на день не отпустили. — И снова, показав на руку: — Здоровая рана была, а в госпитале держать не стали. Доктор?…

— Да?

— Говорю, ежели захочешь, очень можешь мне помочь.

Как хорошо сидеть вот так, смотреть, слушать, знакомый пьянящий аромат есть в этом человеке, в крестьянских его глазах, повадках, речи. Главное, речи.

— Что пишет Антик? Как дома, дети как?

— Ну как им быть? Хорошо. Работают день и ночь, пишет, есть нечего. Отец мой не знает, кому подсобить: у Аракела четверо детей, да моих трое.

— Да?

— Говорю, можешь помочь мне, ежели захочешь. Один парень был у нас. Земляка здесь своего встретил, вроде тебя, врача тоже.

— Ну и что?

— Освободил, домой отправил.

— Брось…

— Клянусь тобой. Сначала взял к себе фельдшером, два года у себя держал. Винтовочного выстрела тот не слышал и паек солидный получал, раздобрел. А потом болезнь придумали какую-то, домой поехал.

Стефан смотрел на него растерянно и, не выдержав пристального и ожидающего взгляда Гургена, смущенно улыбаясь, отвел глаза, покачал головой.

— Как это придумали болезнь? Здоровому человеку?

Вошла Валя, улыбнулась, подумав, что Стефан рад встрече с земляком.

— Ты почему мне это рассказал? — после ее ухода мрачно сказал Стефан. — Как я могу тебя…

— Ты член комиссии, если захочешь, сможешь. Сможешь, я знаю. По детям истосковался, другое не подумай.

— Изменился ты, Гурген. Раньше не такой был.

Гурген побледнел, здоровой рукой прижал забинтованную руку к груди, словно защищая ее от чего-то.

— Значит, ты не понял меня, — сказал он. — Я только на один день хотел. Посмотрел бы и вернулся. Соскучился, бог знает как соскучился. Дети голодные сидят, пойду взгляну, что это за председатель такой новый у нас… Четыре раза врукопашную ходил. Лоб видишь? — И, подняв пилотку, показал длинный шрам. — Немец штыком ударил. Для чего, чтобы дети мои вкус хлеба забыли?!

Стефан поднялся с места, заложил пальцы под ремень, заходил по комнате, задумавшись. Он, конечно, о другом думал, о своем чем-то, а Гурген, не теряя надежды, ждал.

— Знаешь что, Гурген? Дети, жена, отец твой, слава богу, живы-здоровы. Голодают немного, ничего. У других дома сжигают, из большой, в десять-пятнадцать человек семьи, никого не остается. Понимаешь? Приходит человек к себе домой, смотрит, а на месте дома яма одна. Только что девушка заходила, ты видел… Ни отца, ни матери, ни брата с сестрой. Одна на свете осталась. Такое ей видеть привелось, что не выдержала, душевное расстройство получила. Просим, чтобы в тыл вернулась, требуем, заставляем — припадки с ней случаются. Ты понимаешь меня, нет? Многое позади, уже самая малость осталась, от силы год-полтора. Кончится война — героем домой вернешься, со славой, с почестями… Гурген?

— Да?

— Ты слышишь, что я говорю?

— Больше двух лет воюю, прошу, умоляю, хоть на день отпустить меня, не ранен, здоров, хорошо дрался, честно, хорошо всегда дрался, но сильно ранен не был, медаль вон дают, а на что мне? Другой бы на моем месте сказал — я портной, уберег бы свою головушку, но я от своих ребят не отстал, видишь, куда дошел со всеми вместе? Воевал, дрался, не танцы тоже танцевал.

Гурген замолчал, и Стефан, пальцы под ремнем, стоя чуть поодаль, смотрел на него.

— Когда последнее письмо из дому получил, Гурген? — спросил Стефан.

Гурген встал, посмотрел на него, вышел.

Через четыре дня Стефан сам пошел к нему. Рука у Гургена больше не была на перевязи, и Гурген шевелил пальцами, показывая товарищам, что рука зажила.

Увидел Стефана. Заулыбался.