Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

— Я только одно знаю, — сказал Стефан.

— Что?

— Что больше тебя не отпущу. Вот так прижму к себе и никогда, никогда не отпущу.

Звонко хлопнули цимбалы, музыка оборвалась.

…Сейчас все больше о политике говорили, нежели о войне. Война, казалось, уже шла сама по себе — впереди была победа, и в этом не было никаких сомнений. Но что будет после войны? Тут уже начиналась политика, об этом и говорилось кругом.

Госпиталь их разместился на первом этаже одного из домов большого города. На машинах подвозили раненых, в городе уже все было спокойно, иногда только на окраине звучал выстрел, другой. Жители вытаскивали из-под развалин свое имущество, откапывали трупы. В воротах противоположного дома застрял немецкий танк с исковерканной башней. Детишки забирались на него, грелись на солнце, играли.

Как-то две женщины пришли, через переводчика сказали, что дети видели военных в верхних этажах, и если это не красноармейцы, то кто же они?… Вообще это здание было загадочное. Комнаты завалены были наряду с канцелярскими столами и шкафами разной, чуть ли не замковой, мебелью. Чтобы расчистить место, санитары все это сгребли и бросили в полуподвал под лестницами. Те из раненых, которые могли передвигаться, прибредали иногда сюда, извлекали из груды какой-нибудь венский стул с гнутыми ножками и волокли зачем-то в палату.

Начальник госпиталя после прихода женщин отправил нескольких солдат обследовать верхние этажи. Проверили все комнаты. В некоторых из них жили оставшиеся без крова семьи. Большинство комнат пустовало. Жильцы подтвердили, что да, слышали какие-то шаги, но всюду ведь раскиданы дорогие вещи, мало ли, может, кто и приходил поживиться добром.

На грузовиках день и ночь привозили раненых, врачи и сестры валились с ног от усталости, операции шли круглые сутки.

На носилках принесли следующего, переложили на стол. Бледное, обескровленное лицо смотрело снизу на склонившихся над ним людей. «Что, плохо мое дело, доктор?» — «Хочешь что-нибудь передать родным?…»

Раненый мотнул головой.

Валя наложила маску, стала капать хлороформ.

— Считайте, — сказала она, — считайте… Раз…

— Раз, — сказал раненый, — два, три… — Потом уже только губы шевелились, голоса не слышно было.

— Считайте, считайте… — Валя вдруг запнулась на полуслове. Опешив, она смотрела в окно. — Степан Артемович… Степан Артемович… Там… Это не наши!

В ту же минуту на верхних этажах началась пальба, раздались короткие автоматные очереди, все заходило ходуном, перемешалось. Разорвалась во дворе граната.

— К оружию! — скомандовал чей-то голос.

Кто-то стрелял, спрятавшись за санитарной машиной.

— Шестнадцать… — считал раненый. — Шестнадцать, шестнадцать…

Ходячие раненые бросились к окнам, кто-то кричал, чтобы они отошли, кто-то командовал ложиться всем на землю. Санитарки бегали из палаты в палату, оттаскивали от окон раненых.

Автоматчики, на крыше автоматчики!..

С револьвером в руке, поправляя пенсне, пробежал врач. По железной крыше, нагнувшись, бежали два автоматчика. Врач в пенсне выстрелил по ним, автоматчики нагнулись ниже и перебежали на другую сторону.

— Шестнадцать, — в последний раз сказал раненый и замолчал.

— Валя, — сказал Стефан, — проверь пульс. — Он поднял марлевую маску, заглянул в лицо, опустил маску, надел резиновые перчатки.

— Готово, — сказала девушка.

И в ту же минуту кто-то закричал совсем близко:

— Они хотят поджечь здание!.. Подожгли, подожгли!

Потолок над ними чуть не обвалился, со звоном вылетели стекла из окон. В дверях возникло несколько автоматчиков, они удивленно остановились, кто-то из них, не целясь, дал очередь, побежали дальше. Откинув голову, протянув руки вперед, санитарка сделала несколько неверных шагов, стала оседать вдоль стены.

У Стефана оружия при себе не было. Взгляд его упал на финский нож, торчавший из кучи одежды. Он схватил его и, не понимая, что делает, выбежал в коридор. Коридор был пуст, но Стефан уже не мог остановиться.

В суматохе, в беготне, вытаскивая раненых из огня, никто не думал уже, что с кем, — разобраться должны были потом. В дыму, в темном коридоре Стефан разглядел горящую фигуру женщины.

— Валя, — закричал он. — Валя! — И, подхватив, прижав ее к себе, горящую, обжигаясь сам, выбежал во двор.

Все произошло так быстро, что происшедшее в сознании никак не укладывалось. На глазах его, привычных к смерти, умирал сейчас человек, который с ним несколько минут назад разговаривал, улыбался. Он захотел вспомнить, каким было ее лицо, когда он видел ее в самый-самый последний миг. И не вспомнил. Перед ним была сгоревшая жизнь. Со сгоревшими волосами, сгоревшей душой, сгоревшим голосом, смехом, плачем. Сгорела Валя.

Из далекого тумана войны первым возникало ее лицо. Все прочие воспоминания и образы постепенно меркли, забывались со временем. И она тоже забывалась. И вообще пристало ли человеку за шестьдесят таскать в чемодане портрет двадцатичетырехлетней девушки, встретившейся много лет назад на войне. Но большой кусок из его жизни, значительная часть ее осталась с ней, с этой девушкой, и он, молодой, остался там, в далеких, чужих краях, на пройденных вместе дорогах и в том большом городе, где она горела у него на глазах.

В апреле 1945 года вместе с частями 2-го Украинского фронта он вошел в последний город — Вену… Застучали русские сапоги по аристократическому Видену, Альзергрунду… А на оставленных ими дорогах медленно оседала пыль.

После войны его еще пять месяцев не отпускали. Наконец демобилизовался. Тбилиси пробудил в нем смешанное чувство восторга и горечи. Забытая и вновь объявившаяся старая жизнь то радовала его, то печалила. Что именно радовало и что печалило — он и сам не знал толком. Этот вокзал, весь в чемоданах, ругани, беготне, хитрых и готовых улыбках носильщиков, снующих там и тут, столпившийся потный люд, забивший залы ожидания, и вещи, вещи, вещи… и гортанные грузинские выкрики: «Рамбавиа, р-рамбавиа!..»

Дышащий шумом, влажным воздухом и нездоровыми испарениями, Тбилисский вокзал сделался ареной борьбы за существование. Потеряв рассудок, толпа, нагруженная чемоданами, корзинами и разнообразными мешками и баулами, слившись в единый поток, металась от одного выхода к другому. Любое предположение, высказанное кем-то из толпы, ненадолго бросало поток по ложному пути.

Вновь прибывший состав мгновенно оцепляли санитары в белых халатах и вели пассажиров в санпропускник. Потом, швырнув им отяжелевшую, пахнувшую карболкой одежду, бежали встречать следующий состав. Пот лил градом с санитаров, и от одежды их шел тот же тяжелый, душный запах карболки, смешанный с запахом пота и человеческого тела.