Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

Но следующей весной получилось, как и должно было получиться. Корова, что у Антик осталась, родила крепкого черного теленка, а та, что у Аракелов была, не родила. Через неделю Васил сказал младшей невестке: «Пошли этим мацуна миску, голодные сидят…» Еще через неделю повторил: «Миску мацуна, говорю…»

Но потом понял, что не пошлет им Антик ничего. И рассудил, что она права, те заслужили… А еще через неделю корова Антик вернулась из стада поздно, пустая, без молока. Через два дня — то же самое. Пустая, позже всех. Подозрение пало на пастуха. Тот молча показал палкой на низкую кровлю, повернулся и пошел, считая ниже достоинства вести подобные разговоры. И снова вспыхнула война между двумя невестками Васила… Дело дошло до сельсовета. «Это ты доишь по вечерам Антикову корову, признавайся?» — спросил председатель сельсовета. «Чтоб мои дети умерли, если я такое хоть раз сделала», — отвечала старшая невестка. Артуш теперь каждый вечер шел встречать стадо. За час приходил на пастбище и вместе с пастухом возвращался. Вечером в подойнике снова пенилось чудесное белое молоко, а черный теленок, привязанный к передним ногам родительницы, печальными телячьими глазами обозревал ее вымя и тянулся, чтобы достать его губами. Дети Антик, покатываясь со смеху, показывали в это время пальцем друг на дружку, на белые от молока усы. И все-таки Антик не выдержала. То молоко пошлет для Аракеловых детей, то сыворотку. И масло когда делала, долю им отводила. И, налив в подойник сыворотки до краев, отправляла им домой. Вечером видела со своего двора, как у Аракелов во дворе задымил очаг и как на этот очаг водрузился котел с такой же, как у них похлебкой — танапуром.

Антик жила письмами с фронта. И сама писала мужу, когда бумага в доме находилась. Она обводила ладони детей карандашом и подписывала: «Это рука Артуша», «Это рука Маргуши», «Это рука Цовик». Или же, вложив карандаш в руку ребенка, водила им по бумаге. «Получалось: «Шлю привет тебе, папа, я уже…» Ребенок смотрел в сторону, а рука его выводила: «Когда ты приедешь? Мы по тебе очень соскучились, мы все — очень хорошо…»

На чужбине, в далеких, охваченных пламенем войны странах Гурген удивленно смотрел на эти обведенные детские руки и улыбался. «Выросли дети, наверное, — думал, — в доме помощники у Антик есть».

Стефану он тоже показал эти обведенные ладошки.

— Это рука Артуша, это Маргуши рука, это Цовик.

Стефан смотрел на письмо. Криво-косо написанные строчки напоминали развалившуюся старую изгородь. По ту сторону изгороди Стефану дом виделся, в доме перевернутый табурет, ножки перевязаны веревкой, посередине ребенок стоит — Маргуша.

Письма Гургена бывали очень длинные, он писал их мелким почерком, сколько места на бумаге хватало. О чем только он не должен был им сказать! «Научи детей этой песне: «Эй джан Ереван, родина моя, эй джан, эй, джан, милый Ереван…» Он написал все слова, забыв, что к песне еще и мелодия полагается. И, отправив письмо, радовался, что полезное дело сделал, нужное: дети получат письмо, выучат песню — хоть что-то новое узнают.

Гурген опустил письмо, а через час его осколком мины убило. Письмо было еще в ящике.

Антик спала. И вдруг словно кто-то толкнул ее. Она встала, придерживая рубашку у горла, вышла босиком на крыльцо. Потом обошла дома, посмотрела на ночное небо. Звезды Гургена не было. Сразу стало нечем дышать.

— Муж мой погиб, пропал… — сказала Антик и, войдя в дом, упала на постель, заплакала.

Васил сразу постарел. Брови его поседели. Работая, часто останавливался, задумывался, или же идет по дороге и вдруг забывает, куда идет, зачем. И ноги вроде не свои, не слушаются. Вечером сядет, притянет Артуша, гладит по голове, вспоминает детство сыновей. Вдохнет запах волос ребенка — тот же запах, так и они пахли, Гурген с Аракелом.

Утюг Гургена покрывался ржавчиной. На стене висели большие портняжьи ножницы. На комоде, выстроенные в ряд, пылились колодки, моль лакомилась в сундуке кусками сукна, которым не суждено было стать под искусными руками Гургена добротными шапками для щеголей в селе.

В глубоком ущелье протекала речка, на краю обрыва рос старый вековой дуб. Могучий, тысячеветвый. Все прочие деревья смыло ураганами, унесло в ущелье. А этот, вцепившись всеми своими корнями в громаду склона, стоял… Молния сжигала его крону, никто не приходил на помощь, ночью дождь лил на ожоги, успокаивал… Васил садился под него, слушал шум ветвей…

«Ребятишек на ноги поставлю, тогда и умереть можно. Сейчас бы хотел, да на кого их оставишь?» Он спускался пригорком, и в грудь ему ударял весенний ветер. Васил вдыхал глубже воздух, и весенняя свежесть и прохлада входили в него. «Поживу, еще лет пятнадцать поживу. Есть еще силенки, только б… сердце б только не подвело». Он было уже сгибался и вдруг выпрямился, ожил, даже все удивились: что это с ним? И голову перестал клонить — все снова разглядели его лицо, глаза. Он посадил перед собой за стол невестку, разглаживая скатерть рукой, сказал ей:

— Вот что, ты молода еще, у тебя все впереди… Может, захочешь…

Антик сухими глазами смотрела на лучину.

— Нет, со мной кончено, — сказала она. — Не захочу.

А дети видели, как возвращаются отцы их сверстников. Вернулся сосед. Дети пошли, стали на пороге, уставились на солдата.

— Чьи это? — спросил он.

Сказали:

— Гургеновские.

— Подите сюда.

Артушу дал немецкую блузу, одной из девочек чулки, другой немножко поношенные туфли. Жена рассердилась, отобрала все обратно. Но тут рассердился уже солдат, закричал на жену, вернул детям подарки, утер их слезы и жене сказал:

— А вдруг бы я не вернулся, а их отец бы вернулся и мои бы дети пришли к нему вот так!.. Не смей, слышишь?!

О, если бы эти вернувшиеся с войны люди смогли навсегда сохранить свои первые чувства…

Впереди был Бухарест. Месяц тому назад, в январе, Стефан встречал на вокзале Валю. Он стоял на путях, смотрел на часы и не верил, что сейчас увидит ее. Пришел поезд. Стефан был в полной уверенности, что Валя почему-либо не приехала. «Невезучий я, — думал он, — не может быть, чтобы приехала, что-нибудь обязательно помешает». Но Валя приехала. Веселая компания улыбающихся военных помахала ей на прощанье рукой. Они остались вдвоем.

— Слышите? — сказала Валя, показывая пальцем на станцию.

Снова по какому-то случаю играл духовой оркестр. И среди криков, радостных восклицаний, паровозных свистков и шума колес слышался тот же печальный знакомый мотив, напоминавший, казалось, что встреча — это то же расставание, расставание — встреча.

— Вы не спрашиваете, почему я вернулась?

— Не надо, не говори. Вдруг ты другое скажешь? Не то, что я думаю. Не говори.

Девушка рассмеялась. «Она радостная, слава богу, — подумал Стефан успокоенно, — когда она уезжала, я боялся, теперь вижу — все хорошо. А что было до меня и что было, когда мы расстались, и что впереди нас ждет, я только одно знаю…»