Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

Пассажиры, следующие в Ереван, задолго еще до отхода поезда прорвались на перрон. Но все вагоны — непонятно, каким образом и когда, — были до отказа набиты уже. Все зло и возбужденно толклись у тамбуров.

— Где шестой вагон? — спросил Стефан у какого-то железнодорожника. Тот посмотрел на него и, ничего не ответив, двинулся дальше, волоча шинель и чемодан, пытаясь разглядеть в полутьме номера вагонов. Стефан снова спросил у кого-то, где шестой… И снова тот, у кого он спрашивал, ничего не ответил, а вдали кто-то рассмеялся, потешаясь:

— Какое имеет значение, товарищ генерал, садись в любой, весь поезд тебе, радость моя…

Люди осаждали тамбуры и, отчаявшись, подняв на вытянутых руках чемоданы над головой, кидались к окнам, лезли, подпихиваемые, подталкиваемые, подпираемые толпой, а изнутри, из вагонов толкали их обратно, били по рукам, плевки летели, ругань стояла, вопли, крик.

Когда поезд двинулся, страсти тотчас же и улеглись. Помаленьку остывали потные тела, и начиналась дорожная, тряская — с ночным бдением, с пересаживаниями, с прибаутками, острым словцом, шуткой, — самая что ни есть настоящая дорожная жизнь. Стефан ехал в общем вагоне. Армянская речь слышалась со всех сторон. Его тянуло вступить в разговор — произносить армянские слова было такое счастье. Говорилось решительно обо всем: о хлебе, о деньгах, о трудностях, о дороговизне, о возможности новой войны, о Черчилле, о расплодившихся спекулянтах и их махинациях. Рассказывали истории одну невероятнее другой, правда и небылица мешались, трудно было различить выдумку от истины. Но о чем бы ни говорилось, на всем лежала печать войны, и это было самое ощутимое.

Один, из Ахалкалака родом, рассказывал случай с волками. Волки, рассказывал, привыкли за войну человечиной питаться, теперь, подлые, на живых людей бросаются. Совсем озверели… Пассажиры с преследователями волка вместе слышали голос семнадцатилетней девушки: «Унес, унес меня-а-а…» «К оврагу идите-е-е… Теперь наверх, наверх поднимитесь…» В темноте мелькала иногда черная тень мчавшего девушку волка. «Под дерево положил…» — доносился из мрака девичий голос. «Скорее идите, уносит, уносит опять…» До жути, до ужаса хорошо рассказывал человек. «Ах, мамочка, два их стало…» В одном из оврагов голос девушки обрывается, у слушателей мороз по коже проходит.

А в другом конце вагона кто-то рассказывает историю еще более страшную и уж куда как более неправдоподобную. И все снова слушают и верят. Четыре долгих года войны такой оставили след в душах, до того истрепали людей, что удивляться не приходилось.

Свет в вагоне тусклый-претусклый, еле наполнил молочно-матовые лампы под потолком. Рассказчик, войдя во вкус, ведет рассказ, слушатели слушают и вздыхают.

До сих пор еще Стефану слышится временами тот голос дудука. …Старуха и старик. Сидели рядышком на земле, на полу вагона. Вагон качало, и они покачивались в такт.

Старик, опустив низко голову, играл на дудуке. Старуха смотрела перед собой невидящим взглядом. Люди подходили, спрашивали: что-де старик разыгрался так, но какому случаю. Подшучивали, смеялись. Старик не видел ничего кругом и не слышал, старик был самый одинокий человек на свете. Для кого он играл? Он обрывал вдруг одну мелодию, начинал другую, опять обрывал. Иногда доводил песню до конца. В жизни бывает — начнется полоса, идет, плавно до конца доходит, точка. Или играл одно и то же, подряд, долго, одно и то же, одно и то же, одно и то же…

А бывает, незабываемый случай вспомнится и терзает тебя, терзает, терзает. Иногда старик вздыхал, не отнимая дудук от губ, прямо в дудук и вздыхал.

— Может, так, а может, и не так, — отзывалась старуха.

Уже много народу толклось возле них. И все спрашивали, все настойчивее спрашивали, кто такой, что играет, почему не передохнет, столько много играет.

— Не играет, сынок, — сказала старуха, — плачет.

Поезд укачал всех. В окнах мелькали иногда и, мелькнув, исчезали быстро далекие огни. И снова тянулась однообразная черная лента ночи за окном.

На темных, без света, промежуточных станциях поезд останавливался неожиданно и, постояв среди тишины ночной положенное время, снова трогался в путь, укачивая и убаюкивая пассажиров своих — спящих и неспящих. А старик вздыхал в дудук, всю ночь плакал так, один.

— Зеркало твое не играет больше, мама?

Стефан стоял посреди комнаты. Мать, спиной к нему, той же черной гребенкой расчесывала перед зеркалом волосы. Сын вначале не понял, почему мать растерялась, когда он вошел в комнату. Ну, поседели волосы, не прежние черные, ну и что?

Стефан подошел, покрутил завод — годами молчавший механизм заработал, заходили медные и бронзовые колесики, послышался наивный мотив: та-ла-лам. Мать с сыном переглянулись с улыбкой, словно сами вот с годами стали мудрыми, повзрослели, а этот дурачок как был, так и остался — с детским своим голосом.

Не одна мать постарела, у Стефана на висках тоже обозначилась седина, а лицо вроде шире стало, покрупнело как-то, лоб перерезали морщины. Старые жестяные часы, не останавливаясь, мелко дробили время — на се-кун-ды, на се-кун-ды, на се-кун-ды… Менялась жизнь, менялся мир, с каждой секундой старела мать, вселенная вся старела с каждой секундой. С каждой секундой старела жизнь, обновляясь.

Сын Аристо в четвертый класс уже ходил. Смышленый черноволосый черноглазый мальчик. Стефан понял, глядя на этого мальчика, как много потерял он, но об этом лучше было не думать.

— Точными науками интересуется, уже совершенно определился, — сказал отец. — Вполне самостоятельный гражданин. Микаэл, — позвал отец. — Ну-ка принеси последнюю свою модель.

— Не принесу, — раздалось из соседней комнаты.

Стефан понял, что отцу хочется похвастаться сыном, погордиться немножко. И увидел, что сыну не понравилось это, а может, повторяясь часто, наскучило уже, кто знает. И в его глазах сын вознесся над отцом. Но матери тоже захотелось поразить гостя:

— Микаэл, детка, завтра у тебя сольфеджио, ты забыл?

Сын усмехнулся:

— Сольфеджио сегодня было. — И вознесся над матерью.

Сероб работал в мастерской по ремонту радиоприемников. Какие-то темные личности приносили снятые со старых самолетов радиодетали. Сероб разбирал их, собирал снова, обшивал фанерным корпусом и продавал. «На коротких волнах работает, в продаже таких нет, — объяснял Сероб покупателю. — Америку можешь слушать». И складывал в стопку красные тридцатирублевки.

От него Стефан узнал, что жена Андруша Гоар пошла учиться. От мужа никаких вестей не было.

— Одна живет? — спросил Стефан.

— Нет, почему? Родителей Андруша содержит, умница!

— Почему так говоришь? Родители мужа ведь.