Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

— Сюда, Арам Багратович, — послышался голос Аристо.

Три человека в черных пальто поднимались по лестнице к ним. Стефан пошел навстречу, поздоровался за руку со всеми, пригласил в дом. Соседи из окон видели все это. «Профессоры… Вот каким сын должен быть, вот!..»

От стенной голландской печи мягкими волнами шло тепло. Потирая руки, профессор приблизился к постели:

— Ну-ка, матушка, что разлеглась, неужто и впрямь заболела, а-а-а? Ну-ка, ну-ка, дай руку. Правую, правую, здороваемся ведь. Так. А теперь скажи, что у тебя болит, на что жалуешься, расскажи-ка нам.

— Все тело болит, профессор.

Профессор пошутил опять, прибаутку какую-то сказал. Все оживленно рассмеялись. Мать тоже.

— Здесь как? — Профессор легонько нажал между ребрами сначала с правой, потом с левой стороны. — Болит? А тошнит тебя, матушка, рвота была?

Между собой врачи разговаривали по-русски.

— Согласишься, матушка, я тебя к себе в больницу на месяц возьму, вылечу? Соглашайся, соглашайся…

— На операцию?…

— Нет, операцию делать не будем. — Профессор быстро переглянулся с коллегами. — Лекарствами тебя вылечим. Значит, согласна, согласна, матушка?

— А еду мне кто носить будет, за домом кто посмотрит?

— Соседку попрошу, — сказал Стефан. — Тагуи.

Мать косо посмотрела на него, кто это, мол, добровольно согласится за больной в больнице присматривать.

Вечером явились родственники, расселись вокруг стола. Подняв руку с вином в воздухе, словно для тоста, они произносили обвинительные речи в адрес Стефана. Когда речь зашла о том, чтобы ему в город переехать, мать сказала:

— Он не приедет, уж я знаю. Теперь только поняла, женщина там ему одна голову вскружила, ее детей растит, все, что зарабатывает, на них тратит. Не переедет, мать для него что, ему теперь то важнее.

Родичи сочувственно завздыхали, слегка пьяные уже были. Стефан подумал, как бы попросить кого-нибудь из них, чтобы за матерью в больнице присмотрели.

— Я поговорю с Тагуи, — сказал он вслух, — она поухаживает за тобой, все для тебя сделает, пока ты в больнице будешь. Я заплачу ей.

Родственники промолчали. А Стефан пожалел уже, что заговорил об этом и людей в неловкое положение поставил.

— Заплатишь? — недовольно сказала мать. — Сколько же ты ей заплатишь?

— Сколько захочет. Рублей триста.

— Умник какой! — скривилась мать.

Родственники действительно в глупом были положении. Они засобирались домой, заторопились, напялили пальто и разошлись. Только и сказали: «Спокойной ночи».

На следующий день соседка, свесившись с балкона, кричала:

— Аванес, который час?

Слепой, подхватив мешок с жареными семечками, и с вытянутым вперед посохом готовился перейти улицу. Он остановился, нащупал где-то под пальто циферблат:

— Два. — К его драповой шапке пристала клочками вата.

Тагуи зашла проведать их. С порога стала смеяться, смеясь, сказала:

— Ну что вкусненького из деревни своей привез? Например, я инжир очень люблю. — И, закрыв глаза, повела головой, словно держала во рту что-то вкусное-вкусное.

Стефан объяснил ей, для чего она им понадобилась. Лицо Тагуи сделалось серьезным. Она с недовольством посмотрела на большую айву, которую дал ей Стефан.

— Я вам заплачу, тикин Тагуи, — быстро сказал Стефан, — триста рублей достаточно? Десять дней посмотрите за мамой. Триста или сколько сами скажете, очень нас выручите.

Но Тагуи довольно неожиданно повела себя:

— И не стыдно тебе, Стефан? А тебя не было, кто за ней смотрел, две недели Маня с постели не встает. Чтоб я такого больше не слышала! — Она искренне вознегодовала. — Человек болеет, а ты деньги, говоришь. Не знаю, может, среди германцев так принято. У нас, у армян, говорить о таком даже стыдно.

— Ну да, — замялся Стефан, не зная уже, как на другое перевести разговор, — вина выпьете деревенского, Тагуи?

Соседка, приговаривая: «Вай-вай, опьянею», выпила три стакана сладкого вина, перекатывая с одной стороны беззубого рта на другую кусок сыра с хлебом, лаваша деревенского поела. Потом, действительно слегка опьяневшая, села и всякий вздор о том о сем понесла.

…Снующие по переулкам города спекулянты, завидев добродушный, наивный облик Стефана, перемигивались и затаскивали его в подворотни.

— Туфли нужны? Туфли, танкетки!

— Какой хочешь отрез — габардин, трико, бостон, выбирай!

Он и сам не заметил, как к концу дня неожиданно для себя купил огромную безобразную кошку-копилку из мела, выкрашенную для пущей привлекательности в красный цвет. С ненасытными невидящими глазами совы полую внутри кошку-копилку.

Он пришел домой вечером, поставил эту кошку со старой рядом на комод — та уже много лет смотрела с комода, уставившись оцепенело в одну точку, потом вытащил из кармана несколько монеток и, смеясь, затолкал в щель на голове кошки. Мать в углу тихо стонала.

«Ну хватит, — сказал себе Стефан, — позабавились». Он снял пальто, провел рукой по волосам, вытер платком мокрые руки.

Когда Тагуи, оправив со всех сторон постель больной, пожелала спокойной ночи им и ушла, мать сказала:

— Сколько говорит, проклятая, голова от нее распухла.

Утром рано Тагуи была тут как тут. Подмела пол, поставила чайник на керосинку. Во все кастрюльки и горшки на кухне заглянула. Мать следила за пей взглядом. Тагуи говорила, не останавливаясь, как заведенная. Стефан вышел из дома, сказал, что должен по поводу работы…

— Ну, как ты, Маня, лучше? Давай температуру померяем. Ну тогда лекарство выпей. Вот как сын подоспел. Да, Стефан очень хороший сын, я всегда говорила. — Ни на секунду не умолкала, двигалась по комнате и говорила, говорила, а когда все дела были закончены, она придвинула к постели стул и заговорила с новой силой — это уже она по своему разумению развлекала больную. — Ты слышала, — начала опа, — про Гаруна, директора бойни? Помер. Да. От рака или еще от чего, не знаю. От рака, наверное. Бедный человек. Жену, пятерых детей бросил, на молодой женился, двадцатилетней! Директор бойни. Гарун. Новый дом, шесть комнат, кругом ковры. На полу ковер, на этой стене — ковер, на той — ковер, на диване — ковер, где только не понастлали. Дорогие, один дороже другого. И слег. Заболел и слег бедный человек, умирает. Жена, сын, дочь узнали — пришли, а он лежит, потом обливается, богу душу отдает, бедняга. Новая жена, молодая которая, плачет. Сам Гарун, директор бойни, умирает тут же. И вдруг смотрит. Что видит? Видит: сыновья тюфяки с постели стащили, дочки ковры со стен тащат, жена — первая которая — чемоданы проверяет. Только последняя жена, молодая что, стоит возле него и плачет. А он умирает. Сын трясет его за ворот, поднял вот так на постели и трясет. «Где, — говорит, — книжки, сколько в банке спрятал?» А Гарун совсем уже не дышит почти, директор бойни. Сын трясет его: «Где сто тысяч, отвечай…» А новая жена плачет. Он умирает, а старая жена, сын, дочь, другой сын, другая дочь под тюфяками сберкнижку ищут, чуть его с постели не сбросили, Гаруна.