Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

Весной Васил продал швейную машину сына и купил трех овец, корову, двух боровов. Вдруг узнали, что новый закон вышел, позволяющий держать крестьянству свою скотину. Он ни за что бы не продал машину сына, но, когда вышел закон, он, Васил, понимая всю пользу этого, пошел на решительный шаг.

— Это очень разумный закон, очень правильный для народа, народ ждал этого. Значит, наверху думают о народе.

Врач сказал:

— Если осенью не повторится — значит выздоровели все.

Пришла осень. Артуш и Маргуша пошли в школу. Дед вел приготовления к зиме, заготовлял исподволь хворост, складывал во дворе. Дети вспомнили, что в прошлом году в это время, когда подступала болезнь, они залезали на вязанки хвороста и грелись на солнце. Хворост напомнил им о выздоровлении. У Антик тоже прошла желтизна в глазах. Но радость ее была оттого, что дети выздоровели.

Антик вспомнила, как Стефан принес эти ампулы, как она нехотя позволила, чтобы он и ей заголил спину. Вспомнила события, последовавшие за этим, самое последнее из них: вчера он сидел и учил с Маргушей уроки:

— Антик, Маргуша очень хорошей ученицей будет, у Маргуши большие способности.

Антик представила мысленно его крупнотелый добрый облик: «Столько помог нам, а мы, что мы для него сделали?» Представила комнату врача. «Пол немытый, стекла грязные, посуда грязная». Поняла, что это грустное существование. «Хоть бы одежду принес, постирать мне дал». Решение возникло неожиданно — пойти к нему. Она никогда еще не была у Стефана в комнате. Она подошла к зеркалу, посмотрела, волосы убрала, подняла ворот, посмотрела, снова пригляделась. Сердце забилось неспокойно. Мысли заторопились, она смотрела и не видела больше себя в зеркале. И не было больше ни единой мысли — картины сменялись одна за другой, связные, как на экране, одна картина была продолжением другой, все шло к какой-то развязке…

Она поднялась от зеркала, осмотрелась, словно прощаясь со всем, что было в этой комнате и в этой жизни. Карпет на стене напомнил ей молодость, те дни, что впоследствии кажутся сном. Знакомые молчаливые предметы, бессловесные свидетели, и вы стареете. Разрушаетесь. Большие ножницы, висящие на стене, раскрывшись, разрезали молчание комнаты. От печали большой Антик чуть не заплакала. Достала из сундука чистое белье, переоделась. «Что делаю?» — подумала, но остановиться уже не могла. Дрожь какая-то била тело, и непонятная поспешность овладела всем ее существом. От двери Антик оглянулась, окинула комнату взглядом. «Только бы детей не повстречать, только бы они не попались по дороге». Закрыла за собой дверь. Прошла расстояние, лежавшее между комнатой и лестницей, снова остановилась. Чувствовала на теле чистоту долго не надеванной одежды и стесненность, напомнившую молодые годы.

С лестницы спустилась, поглядела на ворота, вспомнила тот день, когда смотрел на нее оттуда Стефан — остановился на секунду по пути и смотрел. Шел по дороге, остановился и смотрел. Антик вспомнила все случаи, вспомнила, что Стефан всегда на нее глядел. Ни слова никогда не сказал. Она понимала, что значит столько лет смотреть и ни слова не сказать. И то, на что была согласна уже ее душа, было чистым. Тяжелым до отчаяния. Печальным. Но чистым.

Она прошла по узкой тропинке под деревьями. Сад редел, замолкли все голоса, только ручьи звенели, словно текли по медным камням — не обычным.

Стефан возвращался от больного. Калитки в осенние сады были распахнуты, он возвращался садами домой и сквозь листопад глядел перед собой.

Уже темнело. Вздохнув, он опустил голову: «Пойду домой», — сказал он. Каждый раз он выходил утром из дому с какой-то слабой, смутной надеждой, а возвращался в потемках, вдвойне печальней утреннего.

В комнате его горел свет. Он толкнул дверь.

— Антик?

Комната преобразилась, стекла в окнах блестели, сиял и приятно пахнул пол, паутины в углах и на потолке не было. На тахте лежал узел с грязной одеждой. Ему неприятно стало оттого, что Антик видела его тоскливое, неубранное жилье. Она сидела у стола перед лампой. Значит, ждала его. Он подошел, сел против нее. Поглядели друг на друга.

— Почему свет слабый, подними фитиль, — сказал Стефан. И сам двумя пальцами взялся за колесико.

Покрутил, захотел поднять фитиль, ярче сделать свет в комнате, но заторопился, в обратную сторону подкрутил язычок фитиля. Стало темно. Он вдруг притих, улыбка сошла с лица: «Неужели сейчас»…

Антик молча смотрела на него. Слышалось ее дыхание только. Стефан еще немножко покрутил колесико, комната почти погрузилась во мрак. «Что это я делаю», — подумал он. Но Антик молчала и не двигалась, и он почти загасил лампу. «Конец», — сам себе сказал он. И еще он подумал… о чем подумал Стефан в эту минуту? Фитиль еле горел, лица Антик почти не разглядеть было. И не темнота была в комнате — годы, которые уводили Антик вслед за собой. Он совсем прикрутил фитиль… «Конец…»

Увидев снег, Маргуша сказала: «Дед Мороз муку сеет». Артуш засмеялся над сестрой. «Снег это, дура, не мука». Но Маргуша была поэт — никто этого еще не понимал.

Дороги покрывались снегом.

Васил в душе был спокоен. Дрова были сложены во дворе, сено — на крыше хлева. Скотина в тепле, защищенная от всяких напастей. И в доме вот трещит печурка, потрескивает, вырываются блики из-за железной дверки и щелей, прыгают на потолке и стенах. На улице крупными хлопьями валит снег. В доме внутри тепло, сытно. То же и у Аракела дома — старая печурка, дрова сложены во дворе, сено — на крыше. И он, Васил, довольный, взял на закорки Цовик и, сидя на тахте, играет с девочкой, наклоняется — вот-вот уронит ее, выпрямляется, приговаривая смешные слова незатейливой присказки:

— Масло бьем, масло бьем, водичку Маргуше, Артушу масло, масло бьем, масло бьем…

— А я? — поражается Цовик. — А мне что, ничего?

— Масло бьем, масло бьем, водичку Маргуше и Цовик, Артушу масло-о.

Васил думает, что близится весна, сена, значит, хватило, весной две коровы отелятся, овцы ягнят принесут, козы тоже. Молоко, мацун, сыр — всего вдоволь будет. Проживем, что бы ни случилось. Масла, может, даже продадим немножко, детям из одежки кой-чего купим. И у Аракела так же — корова отелится, хорошо…

— Масло бьем…

Невестки молодчины оказались обе, еще два-три года если выдюжат, дальше легко пойдет. Артуш большой будет, помогать начнет, сыновья Аракела подрастут…

— …масло Артушу нашему-у-у…

Хорошо, что швейную машину Гургена сообразили все-таки продать, коров купили, овец, шутка ли. Продать трудно было машину эту, память ведь, еле скрепился Васил, чтобы не заплакать, когда покупатель, погрузив ее на свою телегу, выехал со двора. Но зато коровы сейчас есть, овцы в хлеве…