Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

На улице заря занималась. «Значит, не придет уже, на работу ушла». По дорогам села ехали машины, люди шли, дети бегали. Он хотел принять болеутоляющее и все смотрел на калитку, калитка отворялась-затворялась, отворялась-затворялась.

Нора с Офик возвращались с вызова, ехали на подводе, запряженной лошадьми, — спускались в село, слетнего пастбища. На подводе глухо позвякивали бидоны с маслом, погонщик крутил в воздухе, щелкал кнутом. В долине лошади пошли шагом, и стало скучно. Под большим деревом вповалку лежали люди, отдыхали.

— Тут холодный родник есть хороший, — сказала Офик Норе.

Они сошли с подводы, подвода поехала дальше.

А они подошли к лежавшим под деревом людям, поздоровались. Некоторые из них спали, сны видели, зарывшись лицом в траву. Нора услышала за спиной свое имя. Кто-то произнес ее имя. Не окликнул ее — просто имя произнес. Нора с Офик спустились ниже, там среди травы и тины бил родник. Женщина, став на корточки перед родником, набирала в бутылку воды — она зачерпнула воду пригоршней, вся тина поднялась со дна. «Сколько микробов в каждой капле», — подумала Нора.

Они напились и прошли возле лежавших под деревом людей. Женщины сидели отдельно, вязали на спицах, переговаривались.

— Вон та, сбоку, — сказала негромко Офик. — Антик.

Нора встретилась взглядом с немолодой женщиной. Седина уже тронула волосы. Большие черные глаза выделяли ее среди других. «Я вообще таких глаз не видела». Антик улыбнулась, словно прочла ее мысли.

Жнецы заканчивали поле на крутом склоне, куда не мог пробраться комбайн. Запоздало жали. На тех самых склонах, где всю свою жизнь пахал и сеял Васил, которому сейчас за девяносто перевалило и который, сидя у себя у порога, отгонял палкой кур. А земля, по которой в молодые свои годы шагал-вышагивал он, и сейчас еще была молодой.

У некоторых из парней были свои мотоциклы. Отложив серп, они садились на мотоциклы и, словно перенесясь разом из средневековья в двадцатый век, включали самую большую скорость. Они и на мотоцикле, как на лошади, ехали — по горам, по ущельям, без дорог, входя в раж с каждой минутой.

— Добрый день всем, — раздался голос Миши, председателя сельсовета. — Как жизнь, люди? — Миша спрыгнул с лошади.

Спавшие проснулись, увидев председателя, посмотрели на часы — еще полчаса можно было отдыхать. Но бригадир, отряхивая сзади брюки, поспешил к Мише. А председатель сельсовета, заметив доктора Пору, оставив без внимания бригадира, сам, в свою очередь, поспешил к ней. Поздоровался, спросил, откуда, как они с Офик здесь очутились, узнал, что с фермы едут.

— Тут родник хороший есть, надо его привести в порядок, — сказала Нора, — а то грязный очень, запущенный, и скотина, видно, пьет из него, нельзя так.

Пока она говорила, Миша кивал головой. Нора думала — соглашается.

— Невозможно, — сказал Миша, когда Нора замолчала. — Думали уже, ничего невозможно сделать. Но… В этом тоже красота есть… Родник в поле таким и должен быть, наверное…

Подошли жнецы, разговор прервался.

— Есаян наш заболел, — сказал Миша, — лежит. Саак сказал. — И, подняв с земли серп: — Дайте мне получше, — попросил. — Дядя Шамир, ты старый, ты лежи, я вместо тебя пройдусь немного…

И зашагал с серпом к склону. Он должен был полдня помахать серпом, он должен был поработать на славу эти полдня, удивить и утомить людей этим, и, довольный собой, создав хорошее мнение о себе — руководит хорошо и жнец какой, — он со спокойным сердцем мог вернуться в село… Бригадир шел рядом с ним, говорил что-то, показывая на убранное поле. А Миша показывал серпом в другую сторону и тоже что-то говорил. Бригадир кивал. Бригадира звали Аветис.

— Аветис. — Антик подошла, встала рядом. — Я хочу сегодня раньше уйти. Мне домой нужно.

— Случилось что, Антик? — Бригадир пробовал на палец серп. — На три часа работы осталось, все пойдем.

— Пет, мне сегодня раньше надо.

— Иди, — сказал бригадир. — Раз раньше надо, иди.

Антик завернула серп в старый чулок, вышла на дорогу. «Наверное, простыл. Машина поздно пришла. Наверное, в кузове сидел, продуло, наверное. Старый человек, следи за собой, что ж ты так». Вышла на старую тропинку, спустилась в овраг. Дошла до того места, где много лет назад скручивал ей руки Теваторос, когда она от ужаса чуть не потеряла сознание. Поглядела на тот пригорок, откуда бегом сбежал тогда Стефан. Вспомнила, как потом вместе шли этой дорогой. Все вспомнила. «Горе моей несчастливой головушке, ах горе, — вздохнула она, — если и с этим что-нибудь, не приведи бог, случится…» Вытерла платком глаза, взяла прядь волос, поднесла к глазам — седели волосы. А он, Стефан, несколько дней назад — ночь уже глубокая была — пришел, пальцем в окно постучался. Наивный человек, хоть бы фонарь погасил, не догадался. «Это я, Антик». Антик окно открыла, постояли, поглядели друг на друга. Так с зажженным фонарем в руках и стоял, чудак человек…

Столько прихотливости было в неровной, петлявшей этой тропинке узенькой, столько ребячливости и озорства, тропинка словно дурачилась, дразнила, играла с прохожим. «Ты хоть подумал, что говоришь-то? Куда мне ехать, в моем возрасте, что люди скажут, внук ведь у меня есть, Стефан, ты подумал, нет…»

Внук ее был ребенок Артуша. Она вспомнила, как Стефан отвозил Артуша в С. в техникум устраивать. Старый костюм Стефана местный портной переделал на Артуша. Артуш от портного вернулся неузнаваемый. Стефан и ботинки для него купил, и от Артуша пахло обувным магазином. Растопырив руки, Артуш покрутился перед домочадцами. «Ну, словно наркомовский сынок», — сказал дед. Через несколько дней Артуш из С. прислал письмо — рассказывал о том, как они со Стефаном приехали в С., как Стефан устроил его в техникум. Директор оказался знакомым Стефана. «Пальто для меня купил», — писал Артуш. А сам Стефан им ничего про это не сказал. И в дом к ним редко приходил… С тех пор как Стефан принес и оставил у них патефон, а Васил сказал: «Ты что это, Стефан, все, что зарабатываешь, на нас расходуешь — что это значит?»

Вспомнила, как однажды, возвращаясь с поля, встретила на дороге Стефана. Ночь была, женщины пели песню «Лунная ночь, сон нейдет…». Антик со слезами на глазах всего в несколько шагах от подруг шла и думала о Гургене: «Тебя совсем забыла, прости…» Слезы текли по лицу, она шла и думала о Стефане, о детях. И плакала, сама не зная, отчего так легко ее душе в этом безжалостном и красивом, этом виноватом мире. Женщины пели очень грустную песню, и душа, тоскуя, очищалась, на душе делалось покойно и светло. «Господи боже, человеку снова бы молодым стать, а жизнь как лесная тропинка бы была — не знаешь, куда идешь; идешь-идешь-идешь, а она не кончается, и чтобы деревья не желтели, а желтые листья не опадали, не было бы ни зимы на свете, ни осени…»