Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

— Антик идет, — сказал он, выглянув в окно.

Вошла Антик с серпом через руку, посмотрела на Стефана, стоявшего посреди комнаты, поглядела в сторону Саака. Саак, еле слышно насвистывая, прошел рядом с Антик. Вернее, он уже и не свистел даже, просто что-то сохранилось в его дыхании, какая-то музыка. Аптик услышала это, когда он прошел рядом с ней. Саак вышел, шуганул в сенях кур, бросил непочтительное замечание в адрес слонявшейся без дела собаки и ушел куда-то.

— Откуда ты?

— С поля. А ты не больной разве, зачем встал?

— Кто это сказал, что больной? Нарочно хотят из человека больного сделать. Ты приходила сюда? Вчера.

Антик кивнула.

— Поел обед? — спросила она.

— Я о важном сейчас думаю, — сказал Стефан, отворачивая лицо. — Сядь.

Антик села на тахту с краю.

— Десять лет уже говоришь: «Поеду на курорт», — сказала она.

— Поздно в этом году уже, в будущем поеду. — Он протянул перед собой руки, сжал и разжал пальцы, опустил руки снова. — Здоровья и то не осталось. Хотя на что мне оно… — Прошелся несколько раз по комнате, опустив голову. — О серьезном я сейчас думаю, Антик, знаешь…

— О чем? — спросила Антик.

Поглядели друг на друга. Врач улыбнулся, опустил снова взгляд.

— Помнишь, как ты испугалась маленькой, в больнице у меня спряталась?

— Когда это было?

— Ты маленькой девочкой была.

Антик сказала:

— Я пойду. — Поднялась. — Ты про меня все помнишь, — сказала она. — А я вот забыла, я не помню.

— Садись, зачем встала, сядь, посиди, может, друг друга не увидим больше. Сядь, поговорим.

— О чем говорить, Стефан. Сегодня работу рано кончили, дай, думаю, зайду, посуду заберу.

Антик провела рукой по лицу, несколько волосинок свесились на пальцы, белые, тонкие, как прозрачный туман.

— Стефан.

— Ну?

— Верно, что ты на войне встречал Гургена?…

Врач не ответил: «Стоит разве сейчас об этом говорить, — подумал он. — Сколько лет прошло? Двадцать. Нет, больше. Что тебе надо, что ты хочешь узнать? Для этого пришла? Уезжаю — не выдержала, захотела узнать напоследок все-таки. Что ж, я все тебе скажу, спрашивай».

— Встречал.

Антик смотрела сквозь туман.

— Ранен был?

— Ранен был.

Тихо стало в комнате. «Спрашивай же, спрашивай дальше».

— Правда, что ты мог его освободить?

Врач улыбнулся, словно усмехнулся мысленно над несправедливостью. Да. Тебя обвиняют, а ты не желаешь, ты не хочешь оправдываться, чувствуешь — не поверят, чувствуешь — обязательно хотят, чтобы ты виноватым был. И ты только усмехаешься над несправедливостью.

— Правда, — ответил врач. — Мог.

— Почему не освободил? — со спокойным укором сказала Антик.

— Невозможно было, — сказал врач. Если бы Антик не было в комнате, он бы лег, он уже не мог стоять на ногах, такая слабость нашла. Он проглотил таблетку, запил водой. — Голова болит, — сказал.

Антик опустила голову, вздохнула. Оба подумали одновременно: «Двадцать лет прошло!» И еще подумали: «Какое имеют значение годы? Зачем годами отделываться, за годами прятаться?»

— Что он говорил? — спросила Антик. Она почти не помнила лица мужа. И сейчас словно о чужом человеке спросила.

— Ничего особенного не говорил, — Стефан вспомнил, что тогда у него и в мыслях не пронеслось, что Гургена могут убить. И сейчас он вспомнил подробности того дня, когда они встретились, ту комнату, ту местность.

— Все еще веришь, что вернется?

Антик покачала головой.

— Кто должен был вернуться — вернулся давно. И зачем? Его возвращение было бы несчастьем сейчас, — прямо в глаза Стефану глядя, сказала Антик.

— Стареешь, Антик. Сегодня плакала.

Антик, грустно улыбаясь, покачала головой.

— Я пойду, — сказала.

— Не стоит думать об этом, — сказал Стефан. — Поздно… Как будто вчера было, пришел сюда молодым, думал, тысяча лет впереди. Кто думал тогда о смерти?

— Пойду, — сказала Антик, встала, пошла к двери.

— Посуду, — напомнил врач.

Антик вернулась, взяла со стола миску.

— Хоть бы кто-нибудь из твоих детей моим был, Антик, — сказал Стефан. — Любой, все равно… Из-за тебя не женился… А сейчас ты уходишь и не оглядываешься даже. Может, не увидим больше друг друга. Не думаешь об этом? «Устал, — сам себе сказал он, — посижу немного». Сел на тахту, расстегнул пуговицы на жилете. «Когда ты уйдешь, разденусь и лягу. Не очень хорошо себя чувствую». — Я тебя не виню, Антик, — сказал он, — я сам во всем виноват.

— Я говорила тебе, женись. Сколько раз говорила.

— А женитьба тоже пустое. Болтовня одна, разговоры. За стариком хорошо смотрите, совсем слабый. Если что случится, вызывайте меня, телеграмму дайте. Я обязательно должен приехать.

Он хотел сказать: «Сыновей-то у него нет», он вспомнил Артуша. Хотя Артуш в село редко приезжал. Дед всегда большие надежды с внуком связывал. Думал, что Артуш таким же, как он, тружеником земли станет, трудолюбивым и хозяйственным, станет жить рядом с ними, окруженный почетом и уважением. Но Артуш село бросил и вернуться не пожелал. И это еще ничего бы. Но Артуш забыл деда. Или Василу так казалось, что забыл. Василу казалось, забыл его внук, по перед другими он всеми способами пытался представить дело так, будто бы его внук Артуш помнит и любит своего деда. «Артуш прислал, всегда присылает». Васил специально шел в парикмахерскую, чтобы продемонстрировать присланные внуком новый ремень, шапку и садовый нож изогнутый. Он хотел всех непременно убедить, что он счастливый дедушка. Но сам испытывал только постоянную горечь. «Что такое письмо, — думал он, — почему не напишет, трудно ему? Пусть хоть раз мне письмо напишет. Неужели же у него горя никакого нет и совета не нужно бывает спросить? Не спросившись меня, из города в город переезжает, невесту себе выбирает, свадьбу играет».

Известие о том, что Артуш бросил техникум и исчез из города С., тяжко отозвалось на Василе. Дом, дома трое душ женщин — Маргуша, Цовик, Антик. Дед стал табак в кармане держать. Нет-нет, да и поднесет щепотку к носу. Да как вдохнет, да расчихается как — смех один.

— Что это ты, дед, какая тебе от этого польза-то?

— Зрение, — отвечает, — улучшается, когда чихнешь сильно, глаза, смотришь, и раскрылись…

— А что же они закрытые у тебя?

— Закрытые, не знала разве?

Не видел больше Васил белого света, не видел черной борозды, не различал ничего. Вот идет он и забылся — зерно все на одну сторону сыплет, его окликают, а он и слышать давно не слышит. Так и добредет до конца борозды, в конце оглянется — и вдруг доходит до него ошибка его: «Ба-а, плохи дела твои, плохи дела, Васил… — И головой качает. — Плохи».

Молока в селе теперь не пили. Делали мацун, хлеб в него крошили, похлебку эту ели. Но молоко было нужно, необходимо было детям. Кормящие матери работали со всеми наравне в поле. Где-нибудь поблизости, в люльке, привязанной к дереву, лежал грудной младенец — мать время от времени подходила, давала грудь.