Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

С яслями в селе никак не ладилось. Женщины были против. Но собрать детей в одном месте и ходить за ними было единственным выходом для всех. Женщины не соглашались, потому что тогда им бог знает какое расстояние пришлось бы проделывать с поля в деревню и обратно, чтобы покормить ребенка, и потом снова вернуться на работу. Стефан собрал их:

— Это не только ваши дети…

Женщины смотрели неприязненно, что еще за такие «люди будущего»?! Это их дети, и больше ничего.

— Это люди будущего, им жить предстоит лучше нашего, но как обстоит дело с их здоровьем, как складывается их детство…

Наконец они согласились, что ясли самое лучшее. В общем-то если подумать, так оно и было на самом деле. А то только и думаешь, как бы чего не случилось, только и мерещатся всякие ужасы вроде того, как коршун спустился и ребенка, твоего именно — раз! — и унес, или же змея с дерева упала, или муравьи в ушки забрались, словом, завидишь птицу в небе — сразу как сумасшедшая к люльке бросаешься. Теперь и бояться нечего будет.

И Стефан направился к председателю колхоза. Пришел, сел против того через стол, стукнул рукой по столу, сказал:

— Детям каждый день горячее молоко требуется. И чай каждый день нужен сладкий. Следовательно, нужен сахар. Но в первую очередь молоко. Мо-ло-ко.

Председатель покосился на него мрачно:

— Сколько молока?

— По пол-литра на каждого. Минимум.

— Пятьдесят раз по пол-литра, двадцать пять литров в день. Тридцать помножить на двадцать пять, сколько будет? — Председатель покачал головой. — Семьсот пятьдесят, считай, что тонна.

— Пол-литра молока в день на одного. Что, много? — сказал Стефан.

— Немного, — вздохнул председатель, — кто говорит, что много. В месяц — тонна. А мы план по молоку на тридцать процентов выполняем. Не могу, Стефан. Не могу я на такой риск идти. Нет.

Вечером он долго сумрачно смотрел, как жена его поит ребенка молоком из стакана. Ночью он не заснул. Обычно он вставал затемно, зажигал свет на кухне и, найдя вчерашний обед, разогревал его или, хлеба с сыром поев на скорую руку, шел на улицу.

В полдень он был у трактористов — те тоже молоко, как назло, пили — эмтээсовская машина привозила откуда-то, директор заботился о своих работниках, добывал.

Председатель Аршак повернул к яслям.

Смотрит — а там годовалых детей кормят пшеничной похлебкой, потом в раскрытую дверь Аршак увидел: нянечка держит младенца грудного, Стефан младенца осматривает.

Аршак на цыпочках прошел в комнату, кивнул, снял шапку, сел на свободный стул.

— Следующего, — сказал Стефан.

Председатель сидел, смотрел. Около часу так просидел, слова не сказал. Бог знает какие невеселые мысли терзали его председательскую голову. Двадцать пять ежедневных литров молока виделись ему в двух больших эмалированных голубых ведрах, красивые голубые ведра с голубым молоком, а в это время звонят, звонят, план по молоку требуют, ох, требуют. «Норму на сколько процентов выполнили?!» — «На тридцать…» Да и то с грехом пополам… «И пусть, пускай снимают, — думал председатель Аршак, — пускай, если хотят, снимают…»

Дети играли на полу, двое мужчин, два громадных великана стояли и смотрели на них сверху.

Председатель дернул Стефана за рукав, вывел его во двор.

— Вот что… давай сюда свой список, кому там нужно молоко… Пусть хоть под суд отдают… Мне все равно… Горячее, говоришь, полагается, молоко-то?… В общем, молоко будет, а уж вы там сами знаете, подогревать его или что…

Через несколько дней председатель снова завернул в сторону яслей:

— Ну-ка, неси второй список, до четырех лет которые, пускай и эти кушают молочко через день…

Стефан протянул список, председатель взглянул на последние цифры, и снова в его уме пошли мучительно совершаться четыре арифметических действия.

Антик от Стефана вернулась — Васил сидел возле крыльца. Антик серп на место повесила, прошла в дом.

Дед, сомлев под солнышком, спал. Голова до колен свесилась. Курицы, осмелев, подходили совсем близко. Дед спал, солнце припекало, и виделось во сне деду лето, яркие летние дни проплывали, ветер поднимался, от ветра поле ходило из конца в конец, они с Гургеном косили — громадное, большущее пространство было скошено уже ими, отцом и сыном; он смотрел из-под руки на солнце — полдень стоял. «Что это?» — думал Васил, не понимая, что сон это. Косили они, косили, а поле все не кончалось, и солнце с места не двигалось.

Он спал и думал сквозь сон: «Нужен камень для надгробия», и видел, где будет стоять этот камень, сколько раз он бывал тут, вниз глядел, на землю под ногами, на камень на могиле жены, и вверх, на кизиловое дерево. «Вот и я, — думал, — тут же буду, а солнце будет так же светить, и дерево это так же будет тень давать». Потом ему дорога виделась, каменистая дорога, два вола тащат телегу, в телеге человек лежит, не дышит. Дорога вела на кладбище, кладбище в лесу было.

Васил давно уже — как заметил, что портится зрение и ноги не держат, — стал все в порядок приводить по дому. Сад новый заложил, изгородь всю починил, крышу подправил и все наставлял своих: «Осенью под деревьями копайте, разок можете и полить… К весне снег к деревьям сгребайте, как появятся почки, сухие ветки приметные станут — срежьте, урожай вовремя всегда собирайте…»

Но сейчас перед его глазами было лето, теплые летние дни.

…Да, Артуш женился, Маргуша замуж вышла, Цовик замуж пошла — никого не осталось.

А однажды внуки съехались. Деду радость была великая — он брал правнуков на руки — как когда-то Аракела и Гургена, а потом их детей. Он играл с ними, прижимал к лицу их головенки и говорил: «Наш запах».

— Дети, — сказал тогда же Васил, — умру, плакать не вздумайте, вот так же сядете — беседовать будете, от слез проку никакого, для чего сердце болью наполнять, вспомните меня — и достаточно.

Маргуша с одной стороны обняла деда, Цовик с другой, сестры глянули друг на дружку — что подумали? — заплакали.

А те поля, что видел во сне Васил, — они и в самом деле существовали, только косили на них другие люди уже. Во всех снах его были поля, пашни, сыновья его, кони были отменные, быки крутолобые, телята с белой отметиной на лбу, сады и дорога одна каменистая, через лес… «Камень нужен…»

Антик пришла от Стефана в смятенье вся, хотела деду обед разогреть — руки не слушались. Впервые она ощутила пустоту в доме и свое одиночество. Маргуша в городе, Маргуша врач, своя семья у Маргуши. Цовик здесь, правда… Цовик еле-еле дотянула до третьего класса, дальше учиться не смогла, большая уже была девушка, пятнадцатилетняя, — где остановится, там и стоит, пока не окликнешь, с домашними животными заговаривала. А когда восемнадцать ей исполнилось, в село три парня из города приехали, гуляли они здесь, кутили в горах, веселились, один из них увез с собой Цовик… Почерком первоклассницы написала Цовик из города письмо домой: «Простите меня, я вышла замуж». А через два месяца вернулась, кинулась деду с матерью на шею, обрадованная встречей, с невинным лицом ребенка, не сознающего содеянного… Второй раз за пожилого одного человека замуж пошла, ничего, добрый оказался человек, учит ее всему, наставляет, и сам, говорит, доволен, но только далеко ее от себя не отпускает, дом их отсюда виден, иногда Антик видит дочь в том дворе.