Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

Снова все осенили себя крестом, запели «Отче наш». Пели верующие, армяне-туристы пели и репатрианты. И вдруг Стефан услышал ее — мать тоже пела прерывистым, дрожащим голосом, со слезами на глазах.

И тут что-то случилось со Стефаном, что-то сдавило ему горло, и долгий и прекрасный ряд воспоминаний проплыл перед его глазами… Давно, очень давно он не испытывал к матери такого чувства родства и жалости.

На следующий день все в том же вчерашнем настроении он отправился в министерство. Он шагал но темным коридорам министерства и был почти уверен, что его поймут, когда он скажет: «Она у меня такая старая, очень уже старая…»

— Можно? — спросил он нерешительно.

Завотделом кадров поднял голову. «Этот человек надоел мне, мне осточертел этот человек, — сказал он сам себе. — Терпеть не могу таких. Держать в руках бумагу за подписью министра и проморгать место — только идиот может сделать такое. Не терплю идиотов, и ничего он от меня не получит, жалостный вид уже принял…»

— Слушайте, Есаян, — сказал завотделом кадров, — не надоело вам сюда таскаться, сколько лет уже мозолите нам глаза! Мы от вас устали уже, вы от нас нет?

«Ну как такому работу в городе дашь, он небось и рецепта нормального написать не может, сидит в своих горах там и сам уже на чабана стал похож…»

Стефан присел на край стула, руки положил на угол письменного стола.

— Я хочу поговорить с вами, я в этом селе не могу больше оставаться. Вам известна моя история. Я, признаюсь, я сам виноват, вы меня отзывали — я не смог тогда приехать. Я вас очень прошу, товарищ Погосян, не могу я больше там жить, поймите правильно. — Он на минуту замолчал, не зная, как объяснить этому чужому, неблизкому человеку свою горечь, свое одиночество, всё. — Тамошние люди, вы не знаете, это равнодушный, неблагодарный народ… И потом, у меня мать в городе, очень уже старая, совсем… Не сегодня-завтра…

— Я вам ясно сказал, товарищ Есаян, у нас нет мест, ни одного свободного места. Вам ведь прямо сейчас подавай… Вот вы, что бы вы сами на моем месте сделали?

— Не знаю, — сказал Стефан, — не знаю.

Он сидел задумавшись и не уходил. Завотделом кадров Погосян разбирал бумаги на своем столе, а Стефан сидел и не уходил — все ждал, что тот отзовется и он услышит хотя бы несколько участливых слов…

— Не человек вы, что ли? — сказал громко Стефан.

— Знаете что, — посерьезнев, сказал завотделом, — идите и приходите сюда с вашим дипломом.

«А ведь побледнел, с чего это он так побледнел? — сказал себе завотделом. — Надо проверить, любопытно. А вдруг у него и диплома-то нет?… Ну, я знаю, что я тогда сделаю… Вы поглядите на него! Другие просят, в ногах валяются, тысячу знакомых в ход пускают, а этого приглашают — он не едет, у него дела в селе, он не может сейчас. Ишь ты, еще и голос повышает».

— Да, — сказал завотделом совершенно спокойно, — принесите, будьте любезны, свой диплом.

Стефан молчал, он глядел в землю и думал, какой же негодяй сидит сейчас перед ним. Что такому скажешь! «Ты видишь, я мучаюсь, хоть это ты видишь или нет, мне больше от тебя ничего не надо, ты только поверь мне…»

— Я работаю в селе с 192… года, — сказал Стефан, но, встретившись с глазами завотделом, замолчал.

«Он не верит, он думает, все говорят неправду, он никому не верит, он даже не верит, что у меня может быть старая мать…»

— Мне нужен ваш диплом, — сказал завотделом.

«Ну, дело заваривается, я скажу. Ни за что так не оставлю. Наверняка могу сказать — диплома у него нет».

— Есаян, прошу вас убедительно — приходите завтра с дипломом.

— Я не принесу вам никакого диплома. Ни завтра, ни послезавтра. Вы просто издеваетесь надо мной.

— Я нахожусь на службе и заведую кадрами, имею я право взглянуть на диплом своего работника? Целый час уже занимаюсь вами, дорогой Есаян.

Стефан был один. За соседними столами работали люди, в комнате толклись посетители, и в дверь заглядывали и проходили дальше разные люди, но на всем белом свете Стефан был один против этого человека. Резиновые ласты вентилятора небрежно гнали на него теплый душный воздух.

В коридоре его нагнал бледный, с лицом, напоминающим противогаз, сотрудник отдела и, взяв его за локоть, тихо сказал:

— Не расстраивайтесь, идите к замминистра, Карп Самсоныч сделает, он принимает в пятницу, с двух до четырех.

Красивая и холодная секретарша вежливо отвечала на вопросы — ей велено было быть приветливой, и она отвечала на вопросы вежливо, очень вежливо, только что не улыбалась, потому что всем улыбаться было выше ее сил.

Стефан, очутившись в кабинете замминистра, сразу стал жаловаться, разволновался, перешел в крик.

— Успокойтесь, — сказал ему замминистра. — Садитесь, пожалуйста.

— Я заслуживаю человеческого с собой обращения или нет?!

— Кто это так вас рассердил? — сказал замминистра. — Работу просите? Какого рода?

— Я согласен на любую, даже на административную, — сказал Стефан, — мне необходимо сейчас быть в городе… крайне.

Замминистра взял трубку, набрал номер и стал с кем-то говорить, потом положил трубку и сказал:

— Стефан Есаян. Теперь я вспомнил. Но ведь мы вас несколько раз вызывали, трижды мы вас приглашали в город на работу. Не так разве? Л вы ходите по отделам, оскорбляете людей.

Малейшее сочувствие мгновенно обезоруживало Стефана.

— Верно.

— Вот видите… Сами о себе не заботитесь, другие должны за вас думать… Старая мать, квартира в центре города, отец — известный революционер, да-а-а… Ну ладно, теперь вы снова идите к Погосяну, я сказал ему уже. Погосян отдаст приказ, но смотрите, если опять вовремя не явитесь, пеняйте на себя и к нам уже не обращайтесь. — Замминистра поднялся. — Желаю удачи, всего хорошего. Пожалуйста.

Завкадрами принял Стефана чуть ли не радостно:

— Пишите заявление, вот, пожалуйста, бумага, чернила, ручка. Напишите, что согласны на административную работу.

— На чье имя писать заявление?

— На мое. Только не обижайтесь, товарищ Есаян, вы пойдите домой, подумайте еще раз как следует, так будет лучше.

— Хорошо, — сказал Стефан. «Пусть будет по-твоему, жалкое ты существо…» — До свиданья.

Назавтра он пришел с заявлением, написанным красивым, четким почерком. А подпись на заявлении настолько была витиевата и торжественна, что у завотдела что-то вроде преклонения вдруг шевельнулось к этому человеку.

— Очень хорошо, — сказал он. — Оставьте у меня.

Но Стефан не уходил, ему надо было сказать этому человеку, как ему казалось, нечто важное для того.

— Во всяком случае, — начал он, — вы не в состоянии меня уважать. Понимаю вас. И сочувствую. Перед вами здесь столько гнули шею, так заискивали, столько вы видели просителей здесь, что ничего иного вы и не мыслите себе. Вы вообще разучились людей уважать.