Зорайр Халафян - Год, Год, Год…

Однажды вечером Стефан пришел домой с улицы. Мать была в постели.

— Что с тобой, мать, так рано легла? — спросил сын.

— Холодно, — сказала мать. И никак не могла согреться, и грелка не помогала. — В косточках холод. — Голос ее был жалобный, усталый…

Поезд проезжал железобетонный мост. По реке запрыгали прямоугольные тени от вагонов и пропали тут же, утонули в воде.

В купе напротив него сидела женщина с ребенком. Стефан только сейчас заметил их.

— Бу, — сказал ребенок.

Мать налила из бутылки воды в стакан — ребенок выпил воду.

— Бу-у-у… — сказал ребенок.

Женщина посмотрела на Стефана, улыбнулась.

…Спустя три дня мать умерла. Вечером. Вдруг закрыла глаза. Стефан, предчувствуя плохое, позвал: «Мама», взял ее за руку. И вдруг во всем доме погас свет. Спичек под рукой не оказалось. Он чувствовал в темноте, что мать умирает. И эта тьма непроглядная с горем вместе оглушили его. Вдруг почудилось — весь мир, все живое умирает. Все во тьме. Ему захотелось увидеть лицо матери, он побежал к дверям, выбежал на балкон. Было темно кругом. Нигде не горел свет. Люди стояли на балконах. Переговаривались. Курили. Ждали.

Зажегся свет, и он увидел, что в темноте произошло, случилось страшное.

Наутро объявились люди. Родственники. Друзья. Знакомые. Незнакомые. На второй день во дворе объявились его сельчане. Откуда только узнали?

Он не плакал. Одна и та же мысль крутилась, не давала покоя. Он думал: «Как же это так? Все, даже то, что было несколько дней назад, и то уже стало прошлым». Все-все молниеносно обращалось в прошлое, почему? Казалось, все было давным-давно и с каждой минутой отодвигалось все дальше. И уже забывалось даже. Воспоминания обрывались на том дне. Мать пела «Отче наш»… Он тогда чуть не заплакал, подумав, как много может сделать сын для матери…

А люди грубо и привычно утешали его.

Все в доме теперь напоминало о ней, даже отполировавшиеся за много лет восково-прозрачные перила. Несказанно грустно было. Но и тогда он еще не заплакал.

Но когда настала пора ехать обратно, он запер дверь на замок и не смог сделать ни шагу. Он почувствовал пустоту. Пустоту этой комнаты. Всей своей жизни. И перед тем, как отойти от двери, он заплакал…

— Бу, — сказал близко ребенок.

И мать ребенка вновь посмотрела на Стефана и улыбнулась. Стефан тоже улыбнулся ей в ответ.

Он вышел в проход. В конце коридора юноша и девушка, голова к голове, стояли рядышком, смотрели в окно. В другом конце прохода пожилой мужчина курил и поглядывал на них. Стефан заслонил их собою и помешал мужчине. «Подожду немножко и лягу спать. Наверное, эта женщина хочет лечь, я подожду, пока она там устроится, и пойду тоже».

Когда он вернулся в купе, женщина лежала лицом к стене, обняв ребенка. Было тихо. Врач лег на застеленную полку, положил руку себе на грудь. В дверном зеркале мелькнуло заходящее солнце. Путник прикрыл лицо ладонью. От прошлого оставался малюсенький осколочек…

…Красивая, сверкающая и холодная, как китайский фарфор, секретарша, не отвечая на приветствие, не поднимая головы, указала рукой на дверь:

— Можете войти. — Потом, почувствовав, что Стефан все еще стоит, подняла голову, повторила: — Входите.

Но обшитые дерматином двери внушали ему чувство страха, и чем добротнее был этот дерматин, тем сильнее был страх. Секретарша поднялась и, блеснув фарфоровой улыбкой, распахнула перед ним двери.

Человек за длинным столом поздоровался, предложил сесть. Попросил подождать минуту-две — «извините меня» — разговаривал по телефону. Дверь раскрылась снова. К столу бодро подходил кто-то с белой бородой. Стефану лицо его было знакомо, но где он этого человека видел и как его звали — не шло на память. Они поздоровались, старикан с бородой улыбался приветливо.

— Между прочим, — сказал сидевший за столом человек, — Стефан Арташесович Есаян тоже из ваших выпускников тех лет, может, помните?

— Как?! — старикан с улыбкой повернулся к Стефану. Они узнали друг друга в лицо, но не больше. — А-а-а… — сказал старикан и снова пожал Стефану руку. — Здравствуйте, здравствуйте. — Но в глазах его было сомнение.

Они сели друг против друга, разговорились. Вспомнили студенческие годы.

— Сорок лет… — простонал старикан и замолк на секунду. — Да-a, факультет, если помните, помещался во дворе, в маленькой такой комнатке, помните, наверное, Стефан Арташесович. Раньше эти комнатки, там баня семинаристов была до этого, кое-как приспособили под лаборатории, да-а-а…

— Занятия были вечерние, — сказал Стефан.

— Да, вечерние. Вначале, в первые годы, помните, было холодно, электричества часто не бывало, зажигали лампу… Профессор Арцруни на лекциях в шубе сидел…

— Микроскоп был один. — Стефану тоже захотелось вспомнить что-то.

Старикан тут же подхватил:

— Да, один микроскоп, один, да-да… — Говорить было, собственно, не о чем.

Старикан распрощался, вышел. Это был он, но кто, кто он? Имя его Стефану ничего не говорило. Может, они даже на одном курсе учились. Могло быть и такое. По они с таким жаром встретились, что после уже неудобно было пускаться в выяснения.

— Чему вы смеетесь, товарищ Есаян? — спросил человек за столом.

— Так просто. Постарели мы, наверное.

— Я знаком с вашим делом, Стефан Арташесович, можете не рассказывать. Вы несколько раз приглашались в город на работу…

— Несколько раз, да. Официальная переписка несколько папок, наверное, составляет.

— Приглашались и ни разу вовремя не явились, вот чем они оправдываются. Но я понимаю, не от вас это зависело, потому что, что же это за человек должен быть, чтобы со спокойным сердцем бросить больных и заниматься собственными делами. Почему-то об этом они не подумали. Не так ли?

— Да, и так тоже.

— Словом, Стефан Арташесович, через два месяца получите назначение.

Стефан смотрел на него. Странно было все это.

— Я даже не радуюсь, — сказал он. — Не верю потому что.

Он стоял на перекрестке, ждал такси. Чемодан у ног. Такси все проезжали занятые. Прошел автобус, битком набитый ребятишками, следом еще один, еще, еще — около тридцати автобусов. В Цахкадзор, в пионерские лагеря. Автобусы полны были шума, улыбок, смеющиеся лица выглядывали, косички, панамки, пионерские галстуки, машущие руки. Люди останавливались, смотрели вслед.

…За окнами с равными промежутками пролетали телеграфные столбы. Провода с них свисали почти до самой земли, потом вдруг разом взлетали и снова прогибались. На проводах нотными знаками расселись семейства птах.

Когда он проснулся, под окнами уже плыла Араратская долина. Вдали был виден Масис. Облака закрывали его почти сплошь, и видна была только вершина — упавший с небес на облака громадный метеорит.