Дженнифер Иган - Манхэттен-Бич [litres]

На предыдущей неделе он пять дней подряд сдавал экзамен на должность третьего помощника капитана. Экзамен проходил в таможне Сан-Франциско – огромном, украшенном колоннами здании. Всякий раз, поднимаясь по великолепной лестнице, которая очень подошла бы библиотеке или мэрии, он испытывал страх. Образование у него скудное, до выхода в море он не читал ничего, кроме газет. Но на кораблях читают все поголовно: в свободное время там больше нечем заняться, если ты не играешь в карты, особенно в криббидж. Постепенно Эдди тоже взялся за книги и убедился, что чтение ему нравится. Читал он по-прежнему медленно, однако вскоре понял, что его ум жаждет пищи – так собака с нетерпением ждет, чтобы кто-нибудь бросил палку, и потом, пыхтя и спотыкаясь, радостно мчится за ней. Несколько глав из “Справочника для офицеров торгового флота” он выучил наизусть и на экзамене на должность третьего помощника капитана получил очень высокую оценку.

Эдди внимательно разглядывал “Элизабет Симэн”, досадуя, что у него нет с собой бинокля. Башенные краны опускали огромные ящики в трюм номер два; наверно, самолеты, догадался Эдди. В нем вдруг проснулась несвойственная ему бдительность: он заранее готов был злиться на любую оплошность, как будто он уже в ответе за это стоящее в полумиле от берега судно, хотя еще не ступил на его палубу. Торговые суда, черт возьми, – это же не корабли военно-морского флота, увещевал он сам себя. У офицеров торгового флота даже нет положенной по уставу формы. Тем не менее он догадывался, что теперь, раз уж он офицер – пока что, правда, теоретически, – ему придется расстаться со спокойным безразличием, которое он в себе развивал все пять с половиной лет мореплавания.

Не сказать, чтобы прежде он работал спустя рукава. Нет, он вкалывал по-черному: для мирных отношений с командой это главное. В первый рейс его взяли кочегаром; в машинном отделении он лопатил уголь, бросал его в топку, тушил пожары; при температуре выше пятидесяти градусов чистил и смазывал раскаленное, запотевшее нутро топки, а двигатель ревел рядом так, что у него с тех пор звенит в ушах. Труд до полного изнеможения опустошил душу. Отработав восемь месяцев в машинном отделении, он по-тихому перешел в палубную команду. Поначалу ослепительное солнце не давало житья. Когда глаза наконец привыкли к яркому свету, он осмотрелся и заново, будто впервые, увидел море – бескрайнее, колдовское, всегда разное пространство; его поверхность то напоминает рыбью чешую, то кажется вощеной, то отливает чеканным серебром, то смахивает на морщинистую плоть. В нем есть своя структура и слоистость, но с берега этого не видно. Эдди научился сосредоточенно смотреть на это незнакомое море, незаметно впадая в полусознательное состояние, когда происходящее вокруг воспринимается словно бы в полусне. Порой в глазах вспыхивают золотистые искры: это в глазных яблоках лопаются сосуды. Голова гудит, как пустой котел. Не думать, не чувствовать – просто быть , только без боли. Он вспоминал свою прежнюю жизнь, но эти воспоминания занимали только один участок его памяти, а там были еще и другие, причем куда больше, чем Эдди предполагал. Он научился обходить этот участок стороной. А спустя какое-то время вообще забыл дорогу к нему.

Поначалу, на первых судах, где не было членов профсоюза, он ютился в каюте человек на двадцать, но позже, после Великой забастовки [37] Имеется в виду массовая забастовка портовых рабочих на Западном побережье страны в 1934 г. , на Западном побережье такие посудины были запрещены. Преступники, наркоманы со шприцами в дорожном чемоданчике, боксеры-любители с дырявой памятью – все спали в койках бок о бок, и когда сосед кашлял, пукал или стонал, Эдди казалось, что эти звуки издает он сам. Однажды ночью он застал в кочегарке двух матросов: хрипя от вожделения, они вцепились в лоснящиеся тела друг друга. Это мерзкое зрелище вызвало у него отвращение. Он решил действовать: заявить протест, найти какого-нибудь кляузника и состряпать жалобу… Но к концу вахты ему уже было все равно. Ночной эпизод рухнул в прошлое, от него осталась лишь точка на навигационной карте, указывавшая, где это произошло. В 1937 году у всех были свои тайны. Никто в мире не трепал языком больше, чем матросы, но цель у всех была одна: скрыть то, чего нельзя было поверить никому.

Нападение на Перл-Харбор положило конец бесцельным странствованиям Эдди. Теперь родине остро понадобились опытные моряки, чтобы перевозить боеприпасы, и он легко, без усилий получил повышение: из рядового матроса превратился в годного к службе моряка. Таких настойчиво призывали готовиться и сдавать экзамен на должность третьего помощника капитана. Эдди сопротивлялся несколько месяцев: очень уж ему хотелось сохранить свой зыбкий душевный покой, под которым крылась характерная для Эдди инертность. Не вышло: в военное время, даже если реальной войны не видно, инертность принимают за тягу к безделью. Эдди одолела скука, на душе стало тревожно. За пять с лишним лет он даже двух недель подряд не провел на берегу; в конце концов, он взял расчет, сошел в Сан-Франциско на берег, сел на поезд и поехал в Алмейду на двухмесячные курсы по подготовке морских офицеров.

Глянув на часы, Эдди стал спускаться с Телеграф-хилл. Залив был полон военных кораблей. На окрестных холмах там и сям виднелись светленькие дома, напоминавшие птичьи яйца. Он огорчился: против ожиданий эта картина не смягчила новую для него тревогу. Впрочем, не совсем новую. Это – отголосок его прежней жизни. Эдди уже позабыл то чувство. Тридцать минут спустя он уже поднимался с пирса 21 на борт “Элизабет Симэн”. Не успел он дойти до палубы, как по ушам ударил знакомый голос, самоуверенный, зычный, с четким британским акцентом. Эдди застыл на сходнях. Может быть, обладатель голоса – совсем другой человек, да кто угодно, только не презирающий его боцман. Нет, невозможно. Во всем свете только один человек так говорит.

Поднявшись на главную палубу, Эдди оглядел стрелы кранов с грузом, пошарил глазами среди наблюдавших за погрузкой стивдоров [38] Стивдор – лицо, ведающее погрузкой и выгрузкой судов в портах. , выискивая чернокожего боцмана. Но нигерийца нигде не было видно, и слышно тоже не было. Уже не в первый раз воображение сыграло с ним эту шутку.

Возле средней надстройки Эдди отрапортовал второму помощнику, мистеру Фармингдейлу. Аристократические манеры и белоснежная борода Фармингдейла вызывали в памяти какой-нибудь благородный чеканный профиль на старинной монете, но Эдди считал его пьянчугой. Выдавала Фармингдейла не только сверхосторожная походка – в конце концов, это был первый день нового года, и многие моряки передвигались с большой осмотрительностью. Но его выдавал исходивший от него запах – так попахивает земля, смешанная с гнилыми апельсиновыми корками. С души воротит, подумал Эдди.