Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Но если бы вы видели, в каком виде были эти тома! Точно они прошли ГУЛАГ и таможню в Чопе, где проверяли багаж у отъезжающих в Израиль. Впрочем, тогда подобные книги за давностью издания вообще не пропускали: «Шибко умные, хотите вывезти антиквариат?!»

Книги, уже немного приведенные в порядок, увидел большой начальник из муниципалитета. И сказал: «Дай почитать!» Я давно так не пугался.

– Дать тебе почитать? – удивился я. – Ты читаешь на идиш?

Но он уже взял книги, потому что был начальником.

И тут мне попался на глаза рассказ внучки Шолом-Алейхема о ее тетке Марусе, к которой однажды пришел Марк Шагал и увидел на стене свою картину. Он снял ее со стены, прижал к груди и сказал: «Маруся, я тебе отдам за эту картину любую другую». Но Маруся уже знала его привычки (художник часто забирал свои картины, обнаружив их в знакомых домах) и на одесском языке сказала:

– Шагал, повесьте это обратно!»

И я во второй раз совершил натуральный обмен. Дал шишке из муниципалитета сборник анекдотов про «новых русских».

Так я начал разговор о Шолом-Алейхеме.

С находок и потерь.

Утверждают, что «агонию ощущают и те, кто продолжает говорить на идиш, и те, кто с любовью оплакивает мученическую смерть его. И мы ведем себя как плакальщики и на практике и в теории».

Известного израильского военачальника повели в музей «Энергия мужества». Глядя на портрет Шолом-Алейхема, он спросил:

– А это что за генерал?

Вообще-то он был недалек от истины: Шолом-Алейхем – генерал, даже маршал от литературы. И очень счастливый человек.

И не потому, что его книги переведены на шестьдесят три языка. И даже на ладино (издано в Салониках, хранится в Иерусалимской национальной библиотеке). И не потому, что его хоронили тысяч сто человек – он ведь этого не видел, не знал… Хотя всю свою творческую жизнь чувствовал: народный любимец.

Место в «загробном мире» Шолом-Алейхем получил еще при жизни.

Однажды он приехал в Бобруйск. Валил и таял снег, превращаясь в болотную грязь. Здание, в котором должен был выступать Шолом-Алейхем, освещало множество ламп.

Он шел на свет.

В руках – пачки листов, которые хотел прочесть.

В стороне, соблюдая дистанцию, шагала женщина. Наконец дистанция нарушилась.

– Вы не на вечер Шолом-Алейхема? – спросила женщина.

Потом Шолом-Алейхем так вспомнит ее монолог: « Возьмите меня с собой, и вы совершите богоугодное дело, обретете место в загробном мире. Я бедная девушка, служу в одном из этих дворов, содержу маму и двух маленьких сестричек. И если мне удастся сэкономить несколько медяков… возьму напрокат книжку на субботу. Я слышала, что здесь Шолом-Алейхем, и хочу его повидать и послушать. Если бы вы только знали, как я вырвалась на этот вечер. Догадайся об этом моя хозяйка – растерзала бы меня! Очень прошу вас совершить богоугодное дело: провести меня на вечер Шолом-Алейхема – вам обеспечено место в загробной жизни».

Вот-вот, он же говорил, что не Бог дает место в раю – красота, искусство, идеал.

– Пропустите эту девушку, – сказал он на входе, и она тотчас оказалась внутри.

Из дальнейшего рассказа самого достоверного свидетеля, самого Шолом-Алейхема, следует: народу было так много, что в воздухе висели клубы пара. И в первом отделении он ее не видел. И легко забыл о месте, «столь легко приобретенном в загробном мире».

Во втором отделении он все же заметил ее: «луну с двумя глазами, которые впивались в меня, как пиявки. В третьем отделении луна ко мне поближе и оказалась первом ряду».

И уже после вечера она все хотела быть поближе к нему, и «все попытки оттеснить ее не увенчались успехом» .

Он уже вышел на улицу и стоял возле здания, в котором выступал (его провожатые, молодые парни, разыскивали свои калоши), «всматриваясь в непроглядную бобруйскую темень». Внезапно две крепких, теплых руки обняли его шею. Притянули к себе его голову. И он почувствовал на лице поцелуй.

«– Дай Бог вам здоровья и долголетия. А место в потусторонней жизни вам обеспечено ».

Парни нашли галоши и вышли, чтоб осветить фонарем дорогу к гостинице – заезжему дому.

Все шлепали по бобруйской грязи. Только одна фигурка свернула налево и исчезла в ночной темени…

Суть проста, как грабли: литература – Храм, Убежище. От литературы ждут чуда или погибели.

Через два года после прихода Гитлера к власти, в 1935 году, Зеев Жаботинский приезжал в Польшу на Буковину, в Черновцы. И убеждал: Гитлер – злодей из злодеев, нужна немедленная эвакуация польских евреев. Его забросали тухлыми яйцами… Перед лицом великих держав евреи и поляки – маленькие люди. Кто их тронет? А смерть… Смерть дается легче легкого: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.

Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара.

Литераторы? Во-первых, они хотят заработать. Во-вторых, пошуметь…

А сейчас уже другое время. А главное, нет народа: обозначены только места, где народ захоронен: Бабий Яр, Дробицкий Яр, Богдановка, Освенцим, Дахау, Бухенвальд. Десятки, сотни, тысячи мест…

И миллионы ушедших в небо вместе с дымом крематориев…

Самое большое кладбище – в небе!

Меня потрясли пустые синагоги в маленьких городах Венгрии. На каждой стене висели десятки табличек с именами погибших в лагерях смерти. И башмаки на набережной в Будапеште, старые, истоптанные, отлитые в бронзе, которые спускались к Дунаю и уходили в воду.

И рядом никого. Ни души…

Потом узнал, что в канун очередной годовщины начала войны в те башмаки воткнули свиные копытца, хвостики…

Это было место расстрела евреев в 1944–1945 годах.

…Шолом-Алейхема часто обвиняют, что его проза «слишком проста для слуха», привыкшего к красивым созвучиям: «Солнце светит». «Листва опадает»… Он говорил просто и лаконично, потому что он не признавал искусства, – если это одна из форм лжи…

Были у него свои столпы. Свои опоры.

Писательский стол – здесь он избежал многих ловушек и обошел не один капкан.

Была у него семья – «его республика».

Здесь его боготворили. Мирились со всеми скачками его загадочного характера.

Был у него язык. Идиш. Он его часто называл жаргоном. И этот жаргон он обскоблил, отточил и выковал собственное оружие и прорыл русло, по которому устремилась его творческая сила.

И был у него народ, который всегда лезет впереди своих вождей в пекло.

Народ, который смысл жизни нашел еще на горе Синай, получив десять заповедей. Но что делать дальше: утопиться, застрелиться или повеситься?

Что за вопросы, евреи?

Он родился 2 марта 1859 года в Переяславле (с 1943 года – Переяславль-Хмельницкий). Умер 13 мая 1916 года в Нью-Йорке. Похоронен на Бруклинском кладбище.