Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Центром их жизни стал дом – глинобитная хижина, которую они накануне каждой Субботы превращали в Храм. Они возвели Субботу на небывалую прежде высоту и долгими темными зимними ночами мечтали о солнечных холмах Палестины, вознося хвалу Богу и ожидая прихода Мессии. Мессианские чаяния были так сильны в этих людях, что они приветствовали друг друга словами: «В будущем году в Иерусалиме!»

Из века в век оставалось только одно – терпеть и мечтать. И дожить до будущего года.

Все остальное – отговорки…

Самым ценным из всего существующего на земле, пожалуй, были бы две каменные скрижали, полученные Моисеем на горе Синай: «Скрижали были дело Божие и письмена – письмена Божии, вырезанные на скрижалях (Исход 32:16).

Но когда Моисей спустился с горы со скрижалями, он увидел людей танцующими вокруг золотого тельца. Тогда он бросил скрижали и разбил их на глазах у народа.

Камень разбит, но Слова живы. Не существует и копии скрижалей, но Слова не погибли. Они все еще стучатся в наши двери, как бы умоляя начертать их «на скрижалях каждого сердца». В то время как другие народы находили себя в величественных памятниках архитектуры, у наших предков не было ни умения, ни материалов для подобных сооружений. Чтобы построить Храм Господень, царю Соломону пришлось приглашать в Иерусалим мастеров из Финикии. Но были евреи, которые знали, как строить в душе человека, как из простых дел, из учения и молитвы, из заботы, страха и любви возводить здание святости и красоты.

Из таких людей был и Шолом-Алейхем.

Его персонажи живут больше во времени, чем в пространстве. Их души будто бы всегда в пути. Тайники их сердца никогда не связаны материальными вещами.

Достаточно посмотреть на надгробные памятники XVII века на Западной Украине.

Мне пришлось объездить все Прикарпатье и Западную Украину. Я видел искусство еврейских камнерезов. Облик старейших плит поражал простотой и монументальностью. Никаких изображений, одни лишь вырезанные письмена. Группы сомкнутых камней – словно страницы невиданной книги, повествующей об ушедших поколениях. И среди них – тут и там – подобные скрижалям – парные надгробия в память двух близких жизней.

Я помню горечь, которую испытал, когда, снова приехав в Ивано-Франковскую область (кажется, в Коломый), на еврейском кладбище, на заросшем травой склоне не нашел ни один из этих камней.

Ими выкладывали городскую площадь…

Шолом-Алейхем сделал слово выразительным, как те памятники, и музыкальным, как мелодия.

«Еврей из Восточной Европы представлял собой необыкновенный тип человека, – писал философ, ученый Авраам Иегошуа Гешель. – Его обычаи и вкусы не соответствовали классическим канонам красоты, но тем не менее он был наделен каким-то задумчивым обаянием. Его облик не был похож на страницу раскрытой книги – на застывшую последовательность прямых строк, окруженных ровными полями. Он скорее напоминал книгу, страницы которой все время переворачиваются.

Это обаяние шло от богатства внутреннего мира – от полярности разума и чувств, радости и печали, от сочетания интеллекта и мистицизма, которое всегда заводило в тупик наблюдавшие его аналитические умы. Его дух несравним с блеском жемчуга, терпеливо и спокойно излучающего свое сияние. Это скорее мерцающий свет трепетных вспышек, сверкание граненых самоцветов.

Лишь очень немногие из евреев владели искусством жить весело, легко и беззаботно. Они учили своих детей, что жизнь слишком серьезна, чтобы тратить ее на забавы. И если уж случилось им испытать радость, то на это всегда были веские причины, она была приурочена к подходящему моменту и обоснована как логическое заключение.

Многие из них не доверяли словам и самые сокровенные мысли выражали вздохом. Печаль была их второй натурой, и словарь их чувств сводился к одному звуку: «Ой!»

А о том, чего не могло высказать сердце, молчаливо свидетельствовали глаза. И вот что очень показательно для их духовных наклонностей: из поколения в поколение появлялись вожди, чувствовавшие себя призванными учить, что веселье не грех, а наоборот – грешно избегать веселья» .

Автор этих строк, кажется, очень точно выразил то, что лежало в основе творчества Шолом-Алейхема, хотя имел в виду только евреев из Восточной Европы. В восторгах Шолом-Алейхема всегда проступали сдержанные рыдания, в глубине его радости лежала печаль. Но у него хватало жизнелюбия беспрестанно изменять принятые образцы, еврейство было для него чем-то большим догм и предписаний, не плодом, а соком, бродящим в стволах деревьев. Зарождаясь в подземной тиши, этот сок поднимается к листве, чтобы в полной мере заговорить в плодах. Для великого писателя еврейство было не только истиной, но и источником жизненных сил. И радостью. Причем часто – радостью единственной.

Ну, это, в общем. А какими они были во времена Шолом-Алейхема, конкретные живые евреи?

Как жили?

Как выглядели?

Что за характер был у них?

В картинах витебского цикла у Марка Шагала есть «Красный еврей» (1915) и «Зеленый еврей» (1914), а изображен один и тот же человек – «проповедник из Слуцка». Шагал встретил его на улице. В «Красном еврее» – это мудрец, пророк. Окружает его не провинциальное захолустье, но безграничный мир его мыслей. Здесь и библейские предания, и текущая жизнь. Все вместе. В «Зеленом еврее» Шагала потрясло сошедшее на старика духовное откровение. «Мне казалось, – вспоминает Шагал, – что старик был зеленым, быть может, тень на него падала с моего сердца».

И все приходят прощаться. И говорят, говорят, говорят. И умолкают, только когда приходят прощаться другие.

– Куда ехать? В Палестину? В Америку? Вы намерены там отвести душу? Ах, у тебя там дядя! И у дяди « в одном кармане больше денег… чем у всех здешних жителей вместе с их богачами »?

И город, « прежде милый городок… стал вдруг как бы меньше и беднее, потускнел, потерял свою прелесть, блеск и очарование ». И становится невыносимо стыдно и тоскливо. И есть во всем городке только один неунывающий еврейский литератор, который все еще пишет на идиш, хотя его некому переводить. Его именем уже назвали улицу. И клуб, бывшую еврейскую больницу.

И уже пообещали ему, что похоронят на центральной аллее городского кладбища, среди именитых горожан. И хотя ему девяносто лет, он удивляется таким речам. И уверен, что будет жить вечно. И за все благодарит: