Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

«Недолгий звук» или «sonetto».

Песня.

Данте. Петрарка, поднявший оброненную Лаурой перчатку. И потрясенное молчание: «Это было как в церкви».

Друг.

Поэт.

Смуглая Леди, ставшая между ними. Бессмертная, как и ее долги.

Пусть будущие поколения разыскивают – кто есть кто.

Стоит ли писать и впредь сонеты?

В том только случае, если будет лишен всех средств самовыражения.

Шекспир подошел к даме и встал ей в затылок. Она неожиданно дотронулась до его руки.

Жар всколыхнул сердце.

– Гони природу в дверь, она влетит в окно, – сказал он тихо.

Она мелодично засмеялась.

– Поэты на самом деле ни к идеям, ни к людям всерьез не относятся…

Он чувствовал, как их соединила очаровательная интимность, которой ужасно хочется превратиться в любовь.

На следующий день он был у нее в спальне.

Она приняла его в постели. Он стоял, не зная куда сесть.

…Он знал, что сегодня умрет, но страха не было. Ему казалось, он учинит жутко забавную – для внутреннего пользования – шутку: блаженно отойдет ко сну, не успев прогнать улыбку. Но до этого сотворит еще одну каверзу – специально для биографов, вот только успеть бы взять бумагу и нацарапать завещание – рука не слушается и кажется вовсе чужой. Он стыдится только одной вещи: пренебрегал первейшим правилом художника, а именно – твори и голодай. Порой ему приходилось туго, спал под яблоней, говорили: «полог Шекспира», но никогда не голодал, нет… Так что пусть о нем скажут: «Чертов старый дурак! Чертов старый дурак!» И он сделал знак, чтоб ему принесли завещание…

А я мечтал: увидеть его в ту минуту. И разрешить все загадки. Ну, например, знает ли грамоту или только ставить крестики мастер…

Он моргнул глазом (тем, что расположен ниже) и сказал:

– Загадочен, а?

И странно рассмеялся.

Потом продолжил:

– А задуманное, между прочим, всегда совершал с легкостью. Рукописи мои видел? Нет? Никто не видел. Ни одной помарки! И не увидите… Бербедж приезжал, другие актеры… Что-то у них там не шло, вот и старик Шекспир пригодился… Сейчас хожу по векам – из шестнадцатого столетия в двадцатое – путь не близкий… И везде одно и то же – ниспровергают Шекспира… И ты – тоже…

– Но и защищаю, – разгорячился я.

Он молча кивнул.

– Черт знает какого художника нашли для надгробного памятника… Зачем спешите? Я ведь еще был жив. Читаю Сенеку, Гиппократа… Симптомы, медикаменты… Все это вздор! Человек должен так же просто умирать, как рождается… А вы пятнадцатилетнего мальчишку…

У него же – никакого опыта… А что сделали с моим памятником? Я просил положить мой гроб на глубине пяти-шести метров.

– Точно! Положили…

– Врешь, – зевнул он. – Не могли. Рядом протекала река… Просил: поставьте простой, дикий камень… Говорил: не трогайте моих костей – прокляну!

– Ну, меня, положим, не просил…

– А разве не ты работал церковным сторожем?

– Скажу, кем работал, – не поздоровится!

– Знаю, знаю – Шекспиром.

Он засмеялся так весело, точно был на сцене.

– Этот проходимец разрывал могилы и переносил кости покойников.

– Он хотел, чтобы всем досталось место.

– Костей собралось так много… Я же сказал: «И проклят тронувший мой прах».

– Сторожу было все равно… Но твои кости он не тронул… Разве ты не видел бюст, что стоял над могилой?

– А! Старина Джерарт… Помню, его мастерская была возле «Глобуса». Он говорил: «Уильям, уж я тебе устрою бюст – по первому разряду».

– Белый и черный мрамор…

– А зачем эти колонны? Эти дурацкие херувимы:

у одного в руках лопата. Он что, намекает на то, что я сыграл в «Гамлете» роль могильщика?

– Лопата символизирует труд…

– Что за красивости?! Ты у меня много нашел красивостей? Или вот – в другой руке череп и опрокинутый факел! Мало было у нас пожаров в Стратфорде! Разве только мой дом и пощадили.

– Зато как он выполнил герб! – защищал я старину Джерарта.

– Ну, еще бы герб испортить… Он мне нелегко достался…

Я вспомнил знакомые шлем и щит, высеченные в виде барельефа на прямоугольной каменной плите. Щит украшен геральдикой. Верхняя часть памятника в виде пирамиды, на вершине которой помещен еще один череп – с пустыми глазницами и без нижней челюсти. Сам Шекспир в мантии, его руки покоятся на подушечке, правая держит гусиное перо; левая лежит на бумаге. Вид у него цветущий – лоб без морщин, лысина, короткая шея. Локоны на висках закручены; усы и борода хорошо ухожены, глаза бесстрастно глядят вперед. Образцовый королевский писец…

Позднее бюст выкрасили в белый цвет, а на щеках Шекспира заиграл здоровый румянец, его локоны стали рыжеватыми, а кафтан – алым.

– Ну, здравствуй, памятник…

– Здравствуй… И чего ты тогда обиделся? Ушел, даже пива не допили…

– Не допили… Разве не помнишь? Отнял у меня «Антония и Клеопатру»… Ну, чего отнял?

И я вспомнил тот летний знойный день, когда, закинув свой узелок за плечи и блистая ярким атласным костюмом, отправился в провинцию вместе с актерами «Лебедя». В Стратфорд, родной город Уильяма. Город, где жила его жена, где выходили замуж и рожали дочери, где умерли родители и где похоронят их всех в церкви Святой Троицы или на церковном кладбище, пересеченном липовыми аллеями.

Кажется, мы начинали с «Ромео и Джульетты». Только в толпе, стоящей у сцены, я сразу увидел Уильяма и его жену Энн. Я слышал, что она старше Уильяма на целых семь или восемь лет. Когда поженились, ему было девятнадцать, ей – двадцать шесть. Говорили: завела любовника-подростка и женила на себе. Бедный Уилл выбирал между любовью и долгом. «Телесное» сочетание без благословения святой церкви считалось смертным грехом.

На земле под моросящим стратфордским небом стояла толпа и воображала золотые рассветы над Вероной. Здесь были крестьяне, сапожники, ремесленники, завернувшие в театр с рынка, и горожане, которые за час до спектакля глазели на травлю кабана. Они пришли, чтобы даже не смотреть, а слушать, стараясь не пропустить ни одного слова. Гремели трубы, барабаны, визжали дудки. И всякий раз кто-то кричал: «Тише, тише!

Энн была в шляпке, в платье с круглым плоеным воротником. Весьма привлекательна и проста, точно загадка, понятная каждому. И я находил время, чтобы извернуться и послать ей улыбку, а она отворачивалась, показывая, что это ей ни к чему. Иногда же, когда я становился на ходули и расхаживал по сцене, в ее глазах появлялось испуганно-нежное выражение: вдруг упаду?

Три спектакля кряду Энн с Уильямом приходили и стояли в толпе. Быстрые красноречивые взгляды передавали свою весть беззвучно и невидимо. Я чувствовал, как между мной и Энн возникает тонкое взаимопонимание и близость. Мы точно сообщали друг другу все, что чувствовали. Я – о том, что влюбился без памяти, с первого взгляда, о своем благоговении и надеждах. Она – что ей незнакомо это чувство, что Уильям – редкий гость в доме и наверняка у него отбоя нет от подружек…