Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

В течение всего спектакля Шекспир ни разу не взглянул на супругу. Я видел, что его равнодушие ничуть не сокрушало ее, но она отдалась какому-то страданию…

Мозг мой был парализован. Текст на сцене произносил автоматически, терзался всеми муками сомнений, страха, подозрений.

Публика уже слушала плохо, громко разговаривала, я чувствовал: играю скверно, и зрители видят это, и вот сейчас полетят на сцену моченые яблоки, тухлые яйца…

Глазами я умолял ее дать объяснение. Но она вдруг ответила непреклонным взглядом, заморозившим мне кровь: «Муж дан Господом Богом, значит, так тому и быть…»

У каждого из нас были причины сердиться друг на друга. Но причины эти были различны. У меня – глупые, простые, как луна в небе. У нее – тонкие, женские, такие же непостижимые, как звезды, таинственные, как тени в ночи.

Наш диалог продолжался до тех пор, пока мы оба не поняли, что жизнь друг без друга – блуждание в пустыне. Мы так сосредоточились на зыбкости, прихотях, догадках своего романа, что окружающая реальность стала лишь огромным нематериальным фоном. В период мира наши улыбки были нежными, молитвенными, – ласками, доверенными воздуху, в дни ссоры – изображали одну сплошную муку.

По ночам вопрос, любит ли она меня, вставал, точно жуткий призрак высотой с гору, требующий, чтоб я не тешил себя иллюзиями…

На четвертом спектакле ее не было. И мне стало ясно, что она лишь воображала свои муки. А Уилл, благодаря остроте глаза, благодаря своей удивительной, безошибочной проницательности, внезапно открыл для себя какие-то очевидные факты.

– Ну и нахал! – сказал он мне, встретив меня за кулисами. – Неужели ты думаешь, что она будет без конца улыбаться такому олуху?

Я только сумел пробормотать:

– Х-х-орошо, сэр.

И поспешно стал снимать костюм шута, делая вид, что ужасно спешу, точно у меня есть еще кроме Энн какие-то дела в Стратфорде.

Секунду Уилл постоял, наслаждаясь триумфом.

– Теперь вы у меня не пикните, – сказал он самодовольно и вышел, чтобы выпить кружечку доброго эля и повосхищаться собой. Мне казалось, им владеет гордая мысль, что люди, сталкиваясь с его гранитной волей, обычно тут же заискивающе поджимают хвосты.

Когда я вернулся в Лондон и пришел в труппу Шекспира на роль Антония, Уильям сказал, что я не смогу участвовать в этой пьесе. Скорее всего, неудачливость досталась мне от моих бабушек…

В своем небытии я отчетливо видел палату, в которой мы оба лежали.

И он продолжал меня допрашивать:

– В Стратфорд ездил?

– Жалкий городишко! Ни в одном кабаке нет коньяка «Шекспир».

– Ты был слишком ослеплен желанием, страстью к моей Энн.

– Самое главное – я придумал темп пьесы. Он отдавал сырыми, узкими улицами, по которым вечером спешишь с нарастающей тревогой… Сворачиваешь то налево, то направо…

– Как собака, гложущая кость! Впрочем, помню, как и ты сходил с ума по Смуглой Леди…

У рая и каникул то общее, что за них надо платить. Я вдруг почувствовал страшное головокружение. На миг забылся, а когда очнулся, увидел, что Уильям сидит на моей кровати…

– Нет, нет! – крикнул я. – Не выношу мужского пота…

– Тогда ты не можешь быть Шекспиром, зря старался… Гений обязан быть любопытным… Ясно, ты бы не справился с «Антонием». Качество пьесы зависит не от ритма. И даже не от сюжета… А от того, что зачем идет… А Энн я сохранил, чтобы к ней вернуться. Зачем? Умирать…

Я забывался и снова вслушивался в звуки. Явственно слышал шуршание шин. Призрачность преследовала меня, здесь ее стало через край. Открытый «Кадиллак» последней модели, запряженный четверкой верблюдов, медленно тащился по улицам Лондона. Даже видавшие виды лондонцы останавливались, глядя на этот удивительный выезд. Так мог шествовать шах или эмир с той части земли, где деньги падают золотым дождем прямо с неба. На самом деле так и было. Правда, хозяин «Кадиллака» Ахмед аль-Хасан не был ни шахом, ни эмиром, а капитал ему принесли нефтяные промыслы в Саудовской Аравии, владельцем которых был сначала его отец, а затем и он сам. Да, этот среднего возраста человек с продолговатой головой (нос горбинкой), прямыми волосами и смуглой кожей, который сидел сейчас на переднем сиденье странного экипажа, мог позволить себе любую прихоть. Ахмед аль-Хасан странно походил на Ясира Арафата. Он был в таком же полувоенном костюме, с пистолетом, скуфьей на голове. Выглядел как на голографической картинке: с одной стороны – Ахмед аль-Хасан – красавец-мужчина с черными усами, с другой – точь-в-точь Арафат, с бородой, какая бывает у еврейского мужчины, когда он в трауре.

На заднем сиденье развалились мэр дружественной нам Александрии и мэр нашего города Деркето, последнего при каждом повороте бросало на сидящую рядом Рыжую Венеру…

Я видел ее лицо, которое расплывалось, превращалось в нечто вневременное, и с ужасом подумал, что начисто забыл о ней. Я даже с трудом припоминал, что произошло, почему я оказался в автобусе. Кажется, спешил в больницу, куда увезли укушенную змеей Челиту. Я смотрел на эту странную компанию, и мне казалось, что все они напоминают мне каких-то бесплотных духов, поскольку растворились в пространстве «Кадиллака». При этом я мог свободно входить в их мысли, читать их, и это отвлекало меня от того, что происходило в палате.

Ахмеду аль-Хасану было приятно внимание людей. Их всеобщая бездумная податливость. Он даже хотел выйти из автомобиля, немного размяться, заодно показать народу свою стать, но остановиться в этом потоке нельзя, машины могли сбить животных, и он с сожалением подумал, что Лондон, как и Нью-Йорк, где он пробовал подобный выезд, мало приспособлен даже для таких невинных затей. «Слишком неудобен, слишком неудобен», – снова думал он о Лондоне. Но на него по-прежнему смотрели завороженными глазами, точно он разбойник из сказки, который произнесет сейчас магическое слово, и все увидят, как медленно распахивается дверь пещеры, открывая взору блеск несметных сокровищ.

И все же мысль, что в Лондоне что-то не так, что-то неладно, обрадовала его. Он еще подумал о постоянной сутолоке, неразберихе, каком-то человеческом океане, который захлестнул этот город, весь христианский мир, словно над ним кружит песчаная буря, превращая город в желтое марево.

Только о Востоке Ахмед аль-Хасан думал с гордостью и нежностью. Его нос с горбинкой делал лицо хищным, а глаза устремлялись вперед как маленькие щупальца, выискивая хаос и беспорядок. Но раз уж он застрял в асфальтовых джунглях этого города – пусть любуются им, гордым сыном Востока, пусть смотрят на него с восхищением и завистью.