Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Мир наполнился пустотой, голосами и цветами. Первородный грех предстал первозданной красотой. Юные Адам и Ева ткали прекрасный гобелен. И в этот миг для полного счастья я снова увидел Шекспира. Он подмигнул мне, дрожащей рукой взял с тумбочки ручку и добавил в завещании: «Далее я даю моей жене мою кровать номер два с ее постелью».

Что это?

Но ведь доподлинно известно, что исследование ста пятидесяти завещаний, составленных в том же году, показывает, что в трети из них вдова указана как исполнитель завещания и единственный наследник.

– Неужто из-за меня? Неужто кто-то видел меня в тот вечер в Стратфорде у Энн и решил, что я остался на ночь?

«Шутка гения! – вдруг догадался я. – Кровать – это всего-навсего каприз, шутка…»

– Слишком много людей тебя обсело! – весело сказал Уильям. – Тебе нужна более широкая кровать…

И Анна – тоже любит простор…

Откуда-то из провала выскочил мэр:

– Мотек, я тебя успокою… Смерть членов городского Совета предусмотрена муниципальным законом. В этом случае одна из улиц города будет названа твоим именем…

Рыжеволосая Венера захлопала в ладоши:

– Он всегда мечтал об этом!

Я расхохотался. Я хохотал в одиночестве. Я присвистывал и валился на пол, словно одним разом высвистев те малые силы, что еще оставались во мне.

Улица моего имени! Надо будет срочно информировать прессу. И притворяться, что устал от славы…

Шекспир откинулся на подушку и странно захрипел.

– А улица Шекспира в Деркето будет? – закричал я по-русски. – Челита, переведи ему. Я уже дважды писал в комиссию по наименованию улиц.

– Навряд ли, – печально ответил мэр. – Ты же знаешь, муниципальный закон запрещает называть улицы именами гоев.

– Но вы должны сделать скидку на то, что он гений!

– Гений? А что это значит? Тем более что титул гения мы вскоре присвоим Пушкину.

Мэр ждал объяснений, но я был не в состоянии дать ему исчерпывающий ответ. Ему можно было объяснить только на живом примере. Конечно, я мог набросать контуры, оттенить несущественные детали – капризы, чудачества…

– Уильям, Уильям, не огорчайся, просто у нашего мэра все ответы отрицательные. Что бы ты у него ни спросил, он говорит «Нет».

В моей стране – это единственная формула, оказавшаяся надежной и безопасной.

Желтый и зеленый цвет мерцал передо мной – любимые цвета Шекспира.

Желтый – цвет любви. Свет. Изобилие. Богатство. Цвет ржи.

И зеленый – триумф Жизни, Цветения, Радости, Счастья.

Шекспир умер, и ум мой стал совершенно пустым, легким и, кажется, белым.

«Дальше, – как уверял Гамлет Горацио, – тишина».

Мне казалось, что я стал весьма сведущ в вопросах умирания, хотя ни бельмеса не смыслил в этом до приезда в Лондон.

Последнее, что я помню – слова мэра, что теперь надо как-то убить время, чтобы потом стричь купоны.

Снова началась жизнь.

Неторопливое время зарубцевало раны.

Только на лбу осталось бурое пятно.

Стал учить пьесу. Обдумывать другую – конечно, «Антоний и Клеопатра».

Даже приступил к своим обязанностям члена муниципалитета.

Мэр расценил мой ответ его александрийскому коллеге как скверный.

– И вообще, – сказал мэр, – если ты советник по культуре, то скажи, почему у женщин пара колготок и один лифчик?

На людях мэр расписывал, какой я герой, а я с удивлением постигал все несоответствие между его речами и моей жизнью.

Черная тоска сжимала мне горло.

Я видел летящие усы, уши, головы. Они преследовали меня.

Не было надежды. Хуже – я не различал добра и зла.

Не жизнь – смерть. Задутая свеча.

Иногда на смену черной тоске приходило осознание своей глупости, неловкости, жизнь тогда становилась совсем жалкой.

Чем хуже было мне, тем нежней и внимательнее была Челита. Она была проста. Изящна. И жадно робка. Как зверь.

Но я почему-то не мог выносить ее присутствия, вспоминая Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор».

В эти бесконечные дни своего одиночества я подскакивал, как от скрежета ногтя по стеклу, от головокружения, стоило только Челите взглянуть на меня.

Не знаю, что стояло между нами: тот послевоенный шалаш или ее занятия, объект наблюдения – шлюха с ее шестью сотнями партнеров…

Просто она была для меня – Евой, пережившей грехопадение. И чтоб принудить меня сказать «Я тебя люблю», надо было бы взломать мне рот. И вообще, мне казалось, что любить, словно мать семейства, – это ей неинтересно.

И я ушел.

Снял крохотную мансарду на дальней вилле, меньше, чем конура у собаки. Хозяевам нужен был ночной сторож. Собаке они уже не доверяли. Все газеты кругом пугали: «русская мафия, русская мафия»…

Пошел на биржу труда.

Там на меня долго смотрели, сличая мою физиономию с пожелтевшим предвыборным плакатом, где я красовался в команде мэра.

Прошлое я не помнил.

О будущем не помышлял.

А город торжественно праздновал сто двадцатилетие Суни Бейлина-старшего. Главный подарок сделал ему председатель комиссии по наименованию улиц Ман Гадор: новая улица получила, наконец, имя А. Пушкина!

Суня Бейлин-старший заставил весь муниципальный Совет запеть по этому поводу «Интернационал» и лично проследил, чтобы господин Шапиро получил приглашение на торжественную церемонию. И когда Ман Гадор предложил мэру города сбросить грязноватую тряпицу с мемориальной доски в честь 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина, эфиопский кейс наконец вспомнил имя великого русского поэта, которое его предки передавали из поколения в поколение. С трудом выговаривая непривычное имя, кейс выдохнул: «Евтушенко». И в знак своей правоты показал газету на амхарском языке, присланную из Аддис-Абебы. Это был сто двадцатый по счету перевод знаменитого стихотворения Евгения Александровича Евтушенко «Бабий Яр».

Впрочем, кто-то вспомнил, что в столице Эфиопии так назывался Яр царицы Савской.

Утром нового дня я собрал свои скромные пожитки и отправился в дом престарелых, где жил мой приятель. Приятель на месяц уезжал в родные пенаты, в Москву, и уступил мне комнату, пока я не найду себе что-нибудь подходящее. Доллар полз вверх. Хозяева квартир радостно потирали руки, а заодно благодарили министра абсорбции, который затруднял получение социального жилья.