Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Как сон изнутри.

Тут пришли спасительные посетители. И я пустился в мелочные разговоры.

Все же после выставки Илья побрел в больницу.

Обычно на рукописях, которые он дарил, тщательно проставлена дата. Иногда даже часы и минуты. В этот раз дату не указал.

Кончилось его пространство. Кончилось и время.

Увидел его уже в морге. Кто хочет узнать, как он выглядел – смотрите рисунок Митурича «Хлебников на смертном одре». Сходство потрясающее.

Один к одному.

А мы еще гадали…

Теперь надо разобрать его рукописи. Тысячи страниц, исписанных вкривь и вкось. То, что сейчас будет печататься, – стихи двадцатилетней, а то и большей давности. Впрочем, интересно начать именно с них. Будет очевиднее, к чему пришел светлой памяти поэт Илья Бокштейн.

Все кто знал его, подтвердят: а ведь действительно светлой…

Он был чист, как непрожитый день.

P.S.2. Увы! Всё закончилось так, как и предполагал Илья Бокштейн. Интуиция у него была потрясающая. Когда суд, наконец, разрешил вскрыть двери – оказалось: все книги и рукописи поэта исчезли. Комендант утверждал, что надо было скорее освободить квартиру, и книги и всё прочее просто выбросили в мусорные ящики. Невероятно! Да и, скорее всего, неправда. Книги были ценные. По одной их позже стали находить в букинистических отделах книжных магазинов. А рукописи – тысячи листов – пропали навсегда. Впрочем, это взгляд печального оптимиста. Где, как не на Святой земле являться чудесам…

1

Я позвонил:

– Этель, доброе утро!

Откликается радостно, с каким-то виртуозным блеском. Но сразу понимаю: в этом голосе есть бес. Кто-то из великих артистов говорил о молодом коллеге:

«У него есть голос, он владеет разными стилями, но он никогда не добьется успеха, потому что в нем нет беса».

Я не знаю, что за таинственная сила живет в ее голосе, думаю, ни один философ этого не объяснит. Ее голос выходит не из горла, он поднимается как бы изнутри, от самых подошв.

Ее трепетный бес не имеет ничего общего с теологией. Скорее – есть в нем что-то от веселого демона, который запальчиво оцарапает актера еще до того, как ему будет аплодировать зритель.

А однажды она рассказывала о скорбных приключениях нашего еврейского духа. Надо было слышать, каким убийственно ироничным был ее голос.

А что, если творчество рождается в крови человека? Истинный художник – дитя крови?

Я слышал слова одного кантора: «Когда со мною поет бес – мне нет равных».

Как же он так сказал? Ведь не Бог вселился, а бес?

Еще у Пушкина: «Мне скучно, бес».

Видимо, говорил человек, которого бес покинул…

2

Всю жизнь живу среди своих.

Однажды в Литературном институте, в общежитии, пропали со стен все портреты классиков. Комендант с ног сбился.

– Куда делись?

Со временем стало ясно: учиться в этом институте – значит вести «очарованную жизнь», ибо странным колдовством пропитан его воздух.

Портреты обнаружились в комнате Николая Рубцова, теперь уже знаменитого поэта. Впрочем, тогда его известность тоже была велика.

На столе роскошествовала бутылка портвейна, он курил, сосредоточенно смотрел на Пушкина, Лермонтова, Толстого…

– Зачем ты это сделал?

– А так… Скучно… Вот я с ними и разговариваю… И потом, надоело пить со всякой шелупонью, хочу пить с хорошими людьми…

В семь-восемь лет я хотел быть либо Маршаком, либо Чуковским, мне было интересно, как это из обыденных слов получается: «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной…»

Один из первых моих напечатанных рассказов – более сорока лет назад – разговор с Лермонтовым. Мне казалось, что я качался на жутких качелях и с замирающим радостным сердцем возносился высоко-высоко…

Были разговоры с Пушкиным, Блоком, моим любимым Модильяни, с Ахматовой, Цветаевой, Эренбургом, Бродским. Вот уже много лет пытаюсь приблизиться к ним лабиринтной дорогой слов…

Разговариваю с актрисой Женей Додиной. В спектакле театра «Гешер» по роману Башевиса-Зингера она потрясла меня механизмом своего актерского воображения. Под напором ее таланта в моей душе как-то вдруг стали исчезать беспорядок и несоразмерность.

Вдруг узнаю: польской речи ее учила Этель Ковенская.

И два мира сразу объединились в моей душе.

И еще подумал: все люди на земле соединены невидимыми проводами.

Этель Ковенская для меня больше, нежели просто собеседница. С ее жгучим сомнением, с ее подъемом во дворцы успеха, с ее атрибутами Дара, лишь по редкой случайности выпадающего человеку (не употребляю других эпитетов, ибо всегда помню, из-за чего началась Троянская война), ныне и присно она заражает своим чувством, своей страстью ИГРАТЬ. А это уже пища для того зародыша безумия, без которого нельзя писать ни рассказов, ни пьес, ни стихов…

И еще Этель – моя память. Иногда смутная: я много читал о Московском государственном еврейском театре, о Михоэлсе, Зускине, но никогда не видел ни одного спектакля ГОСЕТа. Спектакли Черновицкого еврейского театра, который закрыли позже других (с формулировкой: «Невозможность выполнять противопожарные требования в здании театра»), всегда мне казались каким-то смутным отголоском спектаклей ГОСЕТа, к которым я тянулся интуитивно, в особенности когда гены запели во мне как цикады.

Но я много видел Шагала, знаменитую выставку в Иерусалиме – его чудом сохранившиеся декорации к спектаклям ГОСЕТа. Люблю и другого художника того же театра – Александра Тышлера. В двух моих книгах использованы его рисунки, факсимильные оттиски его работ украшают мой кабинет.

Но главное: Этель – память о времени. Помню, как моя ровесница из развороченного немецкими самолетами эшелона просила: «Давай поиграем в похороны». Помню фильм, в котором придумывали казнь Гитлеру и не могли придумать. Все кричали: «Мало, мало!» Однажды мы играли в войну. Самый старший был «товарищем Сталиным», самого маленького и беззащитного буквально заставили быть Гитлером – все другие отказывались. Только случайный прохожий спас малыша от расправы.

Много страшного хранит память, но и радостное (на всю жизнь) – вкус ржаных сухарей…

В нашем классе было полно еврейских мальчишек.

В печально-памятные дни «дела врачей» в особенности свирепствовал наш комсорг. «Раскройте окна, – кричал он, – в классе дурно пахнет!»

И распахивал настежь…

Мы тут же их закрывали.

Сегодня в Израиле Этель Ковенская, кажется, единственная из тех, кто играл в спектаклях Михоэлса. А потом, совсем молодая, в театре им. Моссовета у Юрия Завадского.