Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Только подумать: с Мордвиновым! В «Отелло»…

Ее Высокий Дар не под силу моему перу. Он и сегодня обжигает сердце. А когда она поет, кажется, обжигает и губы и горло. Я слушаю ее иврит, ее идиш, ее русский: она дает выход моей печали и подлинной истории моей жизни…

Мои собеседники…

Я ощущаю ласковость их взгляда, который не знает ничего, кроме любви. Понимаю, что, пройдя все дороги любви и гнева, они поселились во мне.

Кажется, в 1995 году вместе с Этель Ковенской мы выступили на одном вечере – памяти Сиди Таль, еврейской актрисы. Явление Этель на сцене было для меня каким-то волшебством. Точно лик мира дрогнул…

Вдруг показалось: она не просто обворожительна, она – странная тихая освободительница…

От чего?

Людям нужен хлеб насущный – они же предпочитают драгоценные камни!

Она любит бывать в маленьких кафе. В том уютном мире, где покой не нарушается суетой повседневной жизни. Садится на стул. Долго молчит. Пока не возникает перед ней… ее первая роль…

Они всматриваются друг в друга.

– Ах, детка? Ты всегда хотела знать: что такое человеческая жизнь?

Ее родной язык – идиш.

И польский.

Потом – русский язык и русский театр.

Чтобы не расстаться с профессией, в Израиле выучила иврит.

В ее жизни было несколько поворотных моментов: когда мама и дядя послали ее в театр к Михоэлсу, когда она пришла к Юрию Завадскому и когда вместе с мужем приехала в Израиль.

Впрочем, был еще один, как теперь модно говорить, момент истины: четырнадцатилетняя школьница Этель Ковенская из только что освобожденных «западных территорий», хрупкая, умирающая от волнения, вышла на сцену читать Маяковского.

– Я достаю из широких штанов дубликатом бесценного груза…

– Не штанов, а штанин, – подсказывают из зала.

В тот миг она чуть не потеряла сознание.

Никто не может приказать стать актером.

Никому не дано запретить быть актером.

Актерство – это не платье, не шляпка, не перчатки. Актерство нельзя надеть и снять в костюмерной.

На сцене – она актриса. И на улице говорят: «Актриса». И потом, когда пройдут года, скажут: «А она все еще актриса!»

И не выпрыгнуть из самой себя…

При въезде в любую страну надо указать в таможенной декларации, какие ценности ввозишь.

За ее плечами ничего не было, кроме Еврейского государственного театра и театра им. Моссовета.

И мужу нечего было декларировать, кроме своего таланта…

Они гастролировали в Соединенных Штатах Америки и в Канаде, в Австралии, в Европе. Реклама там превосходна. Так и чувствуешь себя чаем «Липтон»…

Между тем она очень непритязательна: ей вполне достаточно зрителя и сцены.

Зритель в партере. И на галерке. И в небесах. Для него живет. Лицедействует. Поет…

Первое воспоминание – ей три года.

Тогда впервые увидела похороны.

Спрашивает:

– Что это значит, мама?

– Кто-то умер.

– Почему?

– Потому что болел…

– Значит, если беречься, носить теплый шарф, не пить сырую воду, осторожно переходить улицу, то не умрешь никогда?

Мама молчит.

– Скажи, мы когда-нибудь умрем? Скажи правду!

– Да.

И она разрыдалась. И взгляд ее стал испуганным и беззащитным.

И стало страшно…

Значит, мама когда-нибудь умрет? Ее смерть страшит больше, чем смерть вообще!

Странно, как быстро в детстве исчезают страхи.

Позже тревоги вернутся. И уже не оставят никогда. Это случится, когда ей скажут, что нет больше Соломона Михоэлса.

– Убили! Убили! – вдруг закричит она.

И все отшатнутся.

Михоэлс всегда говорил, что у нее потрясающая интуиция.

– Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, – ушел и больше не вернулся…

Однажды уже после закрытия Еврейского театра какие-то люди остановили ее на лестнице. Из-за одного плеча выглядывал дворник.

Из-за другого – мужчина с женщиной: понятые.

«Ну вот, и за мной пришли».

– Покажи, кто где живет…

Они шли по длинному коридору. Останавливаясь у каждой двери:

«Пронеси, Боже, пронеси…»

Прошли в конец коридора. Там жил еврейский писатель Дер Нистер.

«В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: «Слава Богу!» Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли» – так передает эту сцену Шелли Шрайман.

Ей было пятнадцать, когда наступила абсолютная полнота жизни.

Что-то вроде символического рая. То время остается для нее образом утраченного рая и по сей день.

– Ты будешь играть Рейзл, – сказал Соломон Михоэлс.

Это сейчас она пытается объяснить себе, почему было так хорошо. А тогда просто жила в раю, где были краски такой яркости и свежести, какой больше не будет никогда, ее любимые краски, например чистая, нетронутая голубизна.

Любимая краска Марка Шагала.

Однажды мама сказала:

– Я хочу, чтоб ты нашла то, что я потеряла.

Мама была прирожденной актрисой. Шимон Финкель, ведущий актер «Габимы», – ее другом. Она сидела на скамейке, а Шимон разыгрывал перед ней занимательные истории. Они играли в одном кружке в Гродно.

Но кто знает, может быть, мать просто вытолкнула дочь в Москву, спасая от будущей беды, от войны, от голода?

Кто такой Михоэлс? Этель понятия не имела. Дядя привел ее в студию. Михоэлс сказал: «Вы же знаете, что она по возрасту совершенно не подходит». А дядя говорит: «Вы только посмотрите на нее». Вмешалась секретарь: «Нет, у нас не детский сад». Дядя не отступал: «В паспорте написано, что она большая девочка, ей уже шестнадцать лет».

– Что мне читать? А петь? Может, Бог спасет, а может, что-нибудь и спою… Только я все песни забыла. Все забыла…

– Ну, хорошо, тогда спой какую-нибудь мелодию без слов. И вытащи носовой платок из рукава, – приказал сидящий в зале Михоэлс. – Следи за музыкой, веди себя так, как подсказывает музыка…