Мурадис Салимханов - Первый снег

– Как это ты вернешь, и куда? – заволновался старик. – Да и вообще, как ты удумал такое после всего прожитого тобой? Ты живешь у меня дома. Под одной крышей со мной! Я за всю свою жизнь чужого гвоздя не украл, понимаешь? Красть не хорошо. Понимаешь? – снова спросил дядя Рассвет.

– Понимаю, – потупил взгляд Арс. – Но документ нужен мне позарез. Я завтра сфотографируюсь и заодно закину барсетку с остальными вещами в автобус того же маршрута.

– А какой был маршрут? – спросил Рассвет.

– Да черт его знает, – сорвалось у Арса, – он что-то говорил про третий, который вроде как пятый, но едет еще как-то по другому маршруту.

– А, понятно, – сказал Рассвет, – это обычная практика, когда они калымят, чтобы подзаработать на других маршрутах. Загляни в паспорт, там есть штамп регистрации, туда и отнеси, и вытри как следует барсетку, – приказал Рассвет и еще долго сокрушался по поводу безалаберности и безответственности молодежи. Отвлекло его только напоминание Арса, что пора научится совершать молитвы, и вскоре, погрузившись в заучивание арабских слов молитвы, забыл на некоторое время про происшествие и стал внимательно слушать Арса.

Утром следующего дня Арс никуда не поехал, к дяде Рассвету зачем-то зашел старший участковый милиционер, и, пока Арс отсиживался в своей комнате, они долго о чем-то беседовали, и после того, как милиционер ушел, к нему поднялся встревоженный Рассвет и сообщил, что Арса усиленно ищут, и некоторое время надо выждать, не высовываться и не искать себе приключений.

– А сфотографироваться? – спросил удрученно Арс.

– Сейчас я тебя сам сфотографирую, – сказал Рассвет. – И действительно, достал откуда-то старый «Зенит» на треноге и перед занавешенной простыней сделал несколько фотографий Арса, предварительно заставив его надеть свои рубашку, пиджак и галстук. Затем долго возился с какими-то химикатами, сетуя на пропущенные сроки годности на увеличитель, который заржавел, и планка не хотела двигаться, но через несколько часов он вынес листок с неплохими фотографиями и прищепкой закрепил на бельевой веревке на веранде. «Пусть подсохнет», – сказал он, увидев недоуменный взгляд Арса. С подсохшего листа фотобумаги на Арса смотрел совершенно другой человек, интеллигентный, со старомодным галстуком в стиле Аскот, с узором в виде ромбов. Дядя Рассвет снял лист и аккуратно на резаке обрезал фотографии и протянул ему. «На, если хочешь, иди в подвал. Там моя фотостудия, и там есть все необходимые инструменты». Колдовать Арс закончил далеко за полночь, особых трудов ему доставило расклеить и заново приклеить пленку на первом листе паспорта, но с задачей он справился, и теперь с удовлетворением рассматривал паспорт. Закончив любоваться, он протянул паспорт дяде рассвету и спросил:

– Ну как?

– Замечательно, – ответил тот, вертя паспорт в руках, – если бы я был патрульным, то даже я не заметил бы подвоха. Не зря говорят, что скоро введут биометрические паспорта.

– А что это? – удивился Арс.

– Ну, это типа на паспорте будет цифровая версия твоей физиономии и переклейкой никого не обманешь. Цвет глаз, волос, тип лица, понимаешь?

– М-да, – протянул Арс. – Скоро от этих технологий и бежать то некуда будет, везде найдут, – сделал он вывод.

– Наверное, – ответил дядя Рассвет, – но, тем не менее, это не скоро, и вряд ли мы доживем до этого светлого времени, – сыронизировал он.

Утром, держа слово, данное дяде Рассвету и не слушая советов последнего переждать несколько дней, он все же вышел в город, нашел дом, указанный в штампе регистрации в паспорте и бросил во двор пакет, в котором находилась барсетка со всем своим содержимым за исключением, конечно, паспорта, который лежал у него в кармане, и быстрым шагом направился в сторону автобусной остановки. Он хотел найти учителя.

На кладбище шел дождь со снегом, и, устав и основательно вымокнув, учитель удостоверился, что бригада могильщиков на советь сделали свою работу и закрепили ограду, залив по углам конструкции бетон, подписал им наряд и с чувством исполненного долга повернул в сторону конторы. Издали он заметил фигуру человека, метнувшуюся к выходу, и на миг ему показалось в этой фигуре что-то очень знакомым и, передав наряд-заказы в бухгалтерию, он вышел снова во двор и направился в мастерскую к Муртузу. Тот как всегда сидел и пил чай, но в этот раз без сахара и конфет и, судя по цвету, он, морщась, маленькими глотками пил крепчайший черный чай. Увидев учителя, он привстал, поздоровался приветливо и широким жестом пригласил к столу.

– Чай будешь? – спросил Муртуз.

– Да, конечно буду, наливайте. Без сахара?

– Да, без сахара. – Муртуз усмехнулся и налил из заварочного чайника ему чаю и со смехом рассказал, как утром к нему в мастерскую зашли сварщики и, попробовав чай, которым он их угостил, развели его кипятком, заявив, что это гудрон, а не чай, и что нормальные люди такое не пьют.

– А я вот, – продолжал он, – теперь начал понимать вкус чая. Что ты там говорил есть в крепком чае? Все время вылетает из головы…

– Антиоксиданты.

– А для бодрости?

– Кофеин.

– Вот, вот, – обрадовался Муртуз, – никак не запомню это анти… тьфу ты. Как, еще раз?

– Антиоксиданты.

– Зима в этом году не холодная, – продолжил он, – наверное, как и в том году неделю будет снег, остальное время – дожди. Ты как думаешь?

– Не знаю. Мне все равно, какая погода. Главное, чтобы ты был готов к ее капризам.

– Скажи, а ты всегда был такой?

– Какой?

– Ну родился одноглазым, как и я?

– Нет. Глаз мне выбили.

– Как это выбили, кто?

– Не все равно? Плохой человек, он умер.

– А я вот родился одноглазым. Второй был, говорят, но он недоразвитый оказался, и мне его удалили. Так что, сколько себя помню, я был одноглазый и носил кличку циклоп с детского сада и до сих пор, – рассмеялся Муртуз. Ты ведь знаешь отношение к таким как я или ты. Как это слово, помнишь?

– Ущербный?

– Да. Ущербный, сколько себя помню, столько оно меня и преследует. Меня ведь и женили на такой же ущербной, – с горечью сказал Муртуз. – Жена, правда, умерла три года назад, бедняжка. У нее был горб небольшой, и у нее не было шансов выйти за кого-то, кроме меня.

– А дети? – спросил учитель.

– Дети есть, двое ребят, внуки давно взрослые. Младший живет со мной. А старший нет. Он всегда стеснялся меня, а еще больше стеснялся свою мать. Наверно, из-за насмешек в школе дети ведь очень жестокие иногда и не думают о боли, которую причиняют другим. Я не ходил даже на собрания в его классе по итогам года и четвертей, ходил мой сосед, у которого два глаза. В школе и думали так, что это его отец, – усмехнулся опять Муртуз. – Тогда мне было неприятно и больно, наверное, но теперь с высоты прожитых лет мне все равно, я простил его, но все равно люблю меньше, чем младшего. Младший у меня – камень. Никогда виду не показал. А когда моя старушка однажды попросила повести ее цирк, который приехал в город, она никогда не видела тигров, и младший повел ее. Старший бы никогда не осмелился – сгорел бы со стыда. А вот теперь у меня с младшим начинаются проблемы.