Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

При ходьбе в ноге страшно, а главное, неприятно неожиданно жжет, я ругаюсь одним неприличным словом (очень тихо, здесь ведь все стерильно) и пищу́. А что делать? Так должно быть. Если я слышу от Л. А. — так должно быть, — успокаиваюсь и не понимаю, почему других это раздражает.

— У врачей на все один ответ: «Так и должно быть», — сипит дама в коридоре, — а что должно? Что я должна так ходить, когда все болит?

У меня не все болит, а главное — болит, «как должно быть». Я не вмешиваюсь в коридорный диспут — больным невозможно объяснить, что если врач говорит «так должно», значит, должно. А вот когда он задумается и шепнет… ну, так не должно быть… вот что бы сказали эти тетки?

— Они были бы счастливы, — чирикает синица, — это ты всем веришь.

— Уйди.

— Ты с кем говоришь? — удивляется Зеленое Облако, зацепившись за вторую линию горизонта.

— С синицей. Вон она.

— Ну… на березе… вижу… И что?

— Так должно быть.

— Ну… смотри… воду пей. А голова?

— Моя на месте.

Зеленое Облако подозрительно посмотрел на синицу и вышел, по-птичьи размахивая руками.

Далианская подруга уже на лекциях, мама — где-то в транспортной пробке. Я хожу по коридору. Остров незаметно проваливается в режим вечерних процедур.

Старушка Недовольной Дочери советует его соблюдать. Она не знает, что из-за этого я плохо сплю. Спать с 22 до 7 утра — нереально. Да еще безо всякой объективной нагрузки.

— Вам обезболивающее колоть? — спрашивает медсестра, перебирая красивыми пальцами в перчатках шприцы с бесцветной жидкостью, словно бусы. — А то Л. А. предупредил, что вы не жалуетесь, а терпите.

— Когда больно, колют укол, и ничего ночью не болит, — узнав, что ночью ноги дергало, очень строго говорит Л. А., пугая меня новой интонацией.

Было не больно, просто плохо, и ноги улетали. А вообще-то, я не знала, мне никто не предлагал, в блокноте не было записано, мне и в голову не пришло, что существуют такие уколы — раз не озвучили, значит, их нет. Чувствуя себя тупой и виноватой, я молчу и обиженно надуваю щеки: больше ничего не скажу.

— Нет. Мне не больно. Если что, я приду на пост.

— Померили температуру?

— Да, — смотрю на градусник, — семьдесят три и два.

— Ну и ну! — смеемся мы с медсестрой.

— Перемерьте через час. И жалуйтесь на боль. Здесь можно.

— Хорошо.

Температура тридцать семь и два.

Мне приснился Санкт-Петербург и место, которого там нет. Странная набережная в Царском селе. Там были море и Нева одновременно. Высоко на пристани стоит мокрый Исаакиевский собор, но с колоннадой Казанского. Чтобы дойти до него, нужно подняться, а потом спуститься по огромной лестнице. Там, где заканчивается лестница, начинается море, и можно войти в собор. И вот я иду туда и почти уже подхожу к большой открытой двери, но мне кричат, что я опаздываю на экскурсию и должна вернуться. Я возвращаюсь, а потом потихоньку иду обратно и снова поднимаюсь. Я смотрю, как море и Нева наплывают на собор почти с неба, и от этой воды он становится еще более мокрый, и мне очень хорошо, хотя я понимаю, что такого места в этом городе, а тем более в Царском Селе, нет, но не верю в это — потому что на свете может быть все что угодно.

Смотрю на телефон. Спала два часа. Очень жарко. Противно и беспокойно. Мне захотелось под прохладный душ, но пока нельзя.

Вышла в коридор. Там потрясающе тихо и красиво — абсолютно подводная загадочная атмосфера. Ты покачиваешься, словно лодка, ты вдыхаешь этот ночной свободный воздух возле больничного сада и смотришь на соседние горящие окна — там кто-то не спит. Есть ли у него такой чудесный коридор, в котором можно превратиться в лодку? Если нет — это плохо. Разве сам придумаешь стать лодкой?

Стало легче, превращение в лодку вытянуло тяжесть жара и беспокойства. Я возвращаюсь, чтобы превратиться в себя и увидеть типичный больничный сон:

я иду по Сретенскому бульвару, поглядываю по сторонам, ковыряюсь в сумке. Вечер, тускло светят фонари, пахнет шашлыком, иду я медленно, хотя все остальные идут неестественно быстро. Я поправляю наушник, чтобы музыка никому больше не досталась. И вдруг меня бьют по спине, хватают правую ногу и убегают. Я бегу за ними и кричу:

— Негодяи, отдайте ногу!

Они оборачиваются, смеются надо мной и бегут вперед. Они почему-то бегут по светлому месту, а я — по темному и продолжаю кричать:

— Отдайте ногу, она же не моя. Это нога Л. А. Он придет утром, что я ему скажу? Эту ногу нельзя отбирать!

Просыпаюсь от собственного крика и проверяю — нога на месте. Спала три часа. Всего пять — это просто отлично! Смотрю в окно, за решеткой гаснет фонарь. Я тяну йогурт с подоконника, если съесть его до укола — тошнить не будет. Это мне еще до больницы посоветовала далианская подруга. Входят медсестры. После них появляется синица. Я показываю ей язык.

Дверь распахивается, и приходит Зеленое Облако, а голова у меня снова не кружится — порадовать его нечем, со мной вообще неинтересно, он уходит.

Приходит Л. А.

— Ну, как вы?

— Нормально.

— Температура?

— Тридцать семь и два.

— Нормально.

Ну и ладно. Пока Л. А. разговаривает с Верой Ивановной, я пишу, что нужно попросить мазь от синяков. Синяки уже сияют — это нехорошо, некрасиво.

Веру Ивановну сегодня выписывают, она дергает мою кровать. Это такая ритуальная магия для тех, кто остался. Чтобы быстрее выписаться. Я в магию не верю, но дергать кровать разрешаю, добрые порывы должны исполняться.

Меня зовут на перевязку. Я ложусь, закрываю лицо руками и открываю рот, чтобы кричать от боли. А не больно. Приходится рот закрыть. Танцующая медсестра, глядя на мою ногу, говорит:

— Красотень!

От этой «красотени» дома в пятницу — через магические семь дней после выписки — у меня резко закружилась голова, чуть не вырвало, и я упала в обморок. Вот бы Зеленое Облако порадовался.

Л. А., довольно приподнимая нос, говорит:

— С ногой у вас все хорошо. В выходные, если бинт сползет, подтянуть сюда.

— Хорошо.

Я ухожу. В коридоре — растерянная Сестра-Ангел. Я ее обнимаю и завожу в палату. Развозят завтрак.

— Ты кушать хочешь, взять тебе кашки?

— Взять, я не завтракала.

Я беру кашу, и она «кормится за больным».

Это удивительно счастливое состояние — что-то сделать для тех, кто пришел в больницу, чтобы тебя навестить. Они тратят время, они едут, они переживают. Ты не можешь им до конца объяснить, что переживать не о чем, что все отлично, что они хорошие, ты можешь только покормить их или посмешить.

— Возьми себе вафли, они под кроватью, в рюкзаке. И виноградик ешь.

Заходит Л. А.

— А мне кофе можно? — задаю я вопрос, вплывший со мной в больницу, когда у меня была еще своя нога.