Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

Не-ет, домой надо!

А очки?

Пришлось ждать на скамейке, пока оптика откроется. Две тетки в этой самой оптике набросились на меня, будто римские матроны на гладиатора… ну-у, на гладиатора я не похож, пусть будет покрытый пылью погонщик мулов. Набросились, и давай оправы свои на меня цеплять. И так умело цепляли, и расхваливали, что вышел я из оптики с чеком, в котором были такие цифры… год, ну полгода точно на эти деньги в Минькине жить можно.

И опять на лавочку — ждать, пока линзы вставят.

Очки к полудню получил, и тут удача — попутка нашлась. Правда, люди ехали в соседнюю деревню, храм смотреть, но довезти меня в Минькино были не против.

Я уже тогда в очках был, но по сторонам не смотрел, специальной тряпочкой, как тетки из оптики велели, очки не протирал, потому как слушал рассказ сидевшего рядом с водителем.

Церковь-то с историей, а история с заковыкой.

Барин, в чьей усадьбе затеяли церковь строить, жил за границей, чаще всего в Италии, и так его восхищали тамошние храмы, что решил он и в своей вотчине построить, пусть не такой, поменьше, но с резьбой и скульптурами святых апостолов.

Нарисовал эскиз и отослал своему управляющему в Россию. А вскоре прислал и иноземца-архитектора. Тот был шведским квартермейстером: по квартирам офицеров размещал, следил, как разбивают полевой лагерь. А тут — архитектор! Но тогда модно было иноземцев приглашать на строительство.

Выглядело это примерно так: строили храм русские каменщики из-под Костромы, а швед-квартермейстер ходил да на них покрикивал. И только делу мешал. Вскоре его за скверный характер выгнали и пригласили другого, уроженца Амстердама, который приехал, посмотрел, заметил, что в стенах трещины, но взялся выправить. Получил задаток и был таков.

Решили строить без иностранцев. И все было хорошо, и почти достроили, да тут барин скончался. А когда у его сына-наследника до храма руки дошли, семейство попало в немилость, все имущество было конфисковано в пользу казны, и храм, само собой. Вотчина с храмом пару десятилетий пылились в казне, пока не объявили амнистию, и на вотчину приехал уже внук того барина, любителя всего итальянского, он-то и закончил стройку. Это лет через сорок после того, как храм возводить стали!

Тут мы приехали в Минькино, и говорливый пассажир на прощание позвал меня:

— Приходите в храм!

— Так ведь разрушен он!

— Все равно приходите. Завтра Пресвятая Троица, мы из окрестных деревень всех зовем. Приходите!

Я вышел из машины и ничего не могу понять. Вокруг все кривое и косое, да к тому же будто я через воду смотрю. Протер очки — чуть лучше.

Ладно, пошел домой и стал там разбираться. Протер еще, посмотрел сначала в одно стекло, потом в другое, вышел во двор. Вроде вижу, и диоптрии есть, но чужое все, непривычное.

Снял очки и лег отсыпаться.

Вечером чуть-чуть приноровился, но все равно очки — не те. Сравнил со своими старыми — и царапанные, и без дужек, но в них я вижу хорошо, без искажений.

Пришел Лука, доложил:

— Без тебя тут Мишка лаял. Я подошел, посмотрел, понял — ты уехал.

— В оптику ездил, — я не стал ему рассказывать все свои приключения. Но на новые очки пожаловался.

Лука обстоятельно очки изучил, постучал по стеклам, даже на зуб пытался попробовать:

— Не стучат! Пластик! Верни, пусть стекла нормальные поставят! Сколько отдал? Сколько-о-о??

Лука подумал. Мы выпили еще по стопке.

— Не-е, за такие деньги биться будут, не вернут! Я знаешь как скандалил, когда мне краску не ту подсунули? Не отдали деньги. Так краска пять сотен рубликов стоила! А тут! Не вернут.

Лука летом подрабатывал к пенсии: заводил свои прогнившие «Жигули», ездил в райцентр, покупал краску, лак, а дерево сам пилил-строгал из соседнего леса — ремонтировал дачникам дома.

— Не вернут и не вернут! — рассердился я. — Иди домой, Лука! Голова болит, прилягу.

Лука свой человек, понял, не обиделся. А голова и правда раскалывалась. Лег на кровать, снял очки, закрыл глаза, вроде полегчало. Поспал пару часов — из вчерашнего во сне осталась только барышня, и мы с ней говорили каждый из своей будки телефона-автомата, а потом все стало невесомо, и мы в будках поплыли по воздуху… «Ага, нарисовать все это в голубом, и будет Шагал!» — сказал я себе и проснулся.

Головная боль стала сильнее. Я сел на крыльцо, снял очки и стал массировать голову. Отступило.

И тут меня озарило. Я снял очки и прицепил их дужкой на голенище резинового сапога, стоявшего на крыльце, — чтобы ненароком не наступить на очки. И пошел по двору наощупь, неуклюже делая первые шаги без очков.

Мишка вылез из будки, почуяв неладное. Хозяин вел себя странно — споткнулся, таращил глаза, тер их, сделает пару шагов — и стоит, будто все первый раз увидел. Мишка посидел, почесал лапой за ухом, и понял — Хозяин снял стекла у себя на глазах.

Вокруг будто мутная вода. Но голова болеть перестала! Я привалился спиной к деревянной стене сарая, постоял, и пошел к крыльцу.

Сидел, размышлял: меня ошарашили сразу несколько неожиданностей. Оказывается, я худо-бедно могу ходить без очков. Новые очки — гадость из пластиковых линз, которые еще к тому же сфокусированы так, что у меня начинается дикая головная боль. И что меня поразило больше всего — я доверял очкам, думал, они делают краски четче и ярче. Но без очков я увидел другие краски! Нет, желтая вовсе не стала красной, а белая — черной. Но та желтая, что сияла цветами у меня перед носом, сейчас была сочнее, охрянее. Мелькала, пестрела красная — тряпкой на веревке, высунутым языком у Мишки, тазиком красной смородины, что принесла тетка Аня, жена Луки. Не отставала и зелень.

В доме было еще непривычнее, чем во дворе — у меня начались проблемы с расстоянием. В очках все было… ближе, что ли. А без очков приходилось по-новому пристреливаться к столу, печке, полкам.

Я сел ужинать и, пока ел, нарисовал карандашом стакан с чаем — подстаканник, который у меня уж не помню, сколько лет, граненый стакан, и вместо изящной серебряной ложечки, внося нужный диссонанс, — большая алюминиевая ложка, она ко мне из какой-то кафешки приблудилась. Да и не было у меня никогда такой серебряной ложечки.

Краски пока не трогал, был у меня страх, дурацкий, конечно, — а вдруг я всю жизнь, что в очках, одни цвета за другие принимал. Не кардинально, желтый вместо красного, но малиновый вдруг теперь, без очков, обернется кирпично-красным, а небесная глазурь — обычным синим.

Лука с теткой Аней постучались наутро спозаранку — в церковь собрались. Я спросонья сдуру водрузил новые окуляры. И, как из деревни вышли, голова заболела. Снял очки. Все перед глазами расплылось, слилось в одно сплошное поле. Дорога виднеется, да еще Луку с женой вижу — вот и все ориентиры в мире.