Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

После переезда в Крым той поздней осенью время понеслось и завертелось. Осень закончилась быстро, в лицо мне выдохнула зима несколько ледяных осколков, пронеслась весна, травами зелеными пронеслась, дикими розами и чертополохом. А потом наступило лето, бесконечное лето. Жара была такая, что расплавилось время и смешалось в одно, ле-то, бесконечное жаркое лето.

Мы выезжали на пляжи, расстилали там пледы и старые шторы, над пледами мы раскрывали зонты — ярко-зеленые, красные, а еще был один, я помню, оранжевый, с нарисованными на нем пальмами. Солнечный свет под тем зонтом преломлялся и казался густым, охристым. Спасательный круг тени двигался по часовой — пока я, сидя в позе лотоса с книгой в руках, терял счет времени, периодически окунаясь, когда окликали меня мать или татарский мальчик. Это летний калейдоскоп — до самих моих скольких-то там лет — зонты и кольцеобразные надувные матрасы, фиолетовые и матовые, особенные, летние книги, загорелые позвонки спины, гладкие напряженные мышцы, до самого неба длинные руки, погруженные в горячий песок стройные ноги, темные татарские глаза и ярко-голубое море позади.

На пляжи мы с собой брали арбузы и персики, последние — из собственного сада. Помню их вкус — приторный, медовый, детский. Кусая белую мякоть, слизывал я сок с губ, а он все равно стекал — по подбородку, шее, по голой впалой груди, ребрам-стеблям и капал на страницы книги. Так я отмечал свои любимые места.

Если вам приходится бывать в одно и то же время на одной и той же станции метро, вы поневоле запоминаете людей, живущих с вами в унисон. Особенно если эти люди — симпатичные девушки. Такие, как Любовь на Баррикадной. У нее короткая стрижка, почти белые волосы, круглые очки и светлое стеганое пальто. Почему она Любовь? Потому что очень похожа на мою знакомую, поэтессу Любу Рябчикову. У Любы, правда, волосы до плеч.

Но если подстричь, то я бы с трудом девушек различал.

Люба Рябчикова создана из очень тонкой материи, вся эфирно-зефирная, потому подкатить к ней не получается.

Я пробовал, и не раз — по нулям.

И вот приезжаю я на Баррикадную, толпа выносит меня к эскалатору, замечаю, что и Любовь здесь, обгоняю ее, выхожу из метро и вижу… Любовь ждет кого-то. Недовольная, как будто полчаса уже топчется. Я подумал, что не могла она меня обогнать, и сделал единственно возможный вывод — их две, и они близнецы. И точно — чуть впереди меня замечаю девушку в стеганом светлом, лица мне не видно, а волосы такие же белые, и стрижка короткая. Они встретились, чмокнулись и пошли, а я двинул за ними.

И вот иду я и думаю: «А ведь и Любовь‐2 не могла меня обогнать на выходе, значит, есть еще и третья, которую я и видел в метро». И черт меня дернул втиснуться меж девушек с вопросом:

— Девчонки, а что же вы сестру в метро бросили?

А они смеются и говорят совсем уж странное:

— Сама дойдешь — не маленькая.

— А куда? — спрашиваю я на автомате.

— Как куда? В ЦДЛ, — говорит Любовь‐1. А Любовь‐2 добавляет:

— Это у тебя от волнения память отшибло?

Обе смеются. Ну-ну. Хотел осадить их: «Хватит ржать». Но получилось визгливым голосом: «Ну хва-атит ржа-ать!» Посмотрел на ноги свои, а они в обтягивающих то ли джинсах, то ли рейтузах каких, а поверх — светлое стеганое пальто. Потрогал волосы — до плеч. Девушки мой жест заметили и говорят:

— Да, Любань, пора бы уже подстричься, ты у нас самая отсталая.

Пришли в ЦДЛ. Одной рукой сдаю пальто в гардероб, другой пытаюсь натянуть свитер пониже. И кто такие рейтузы придумал? На девушек смотрю — вроде нормально. Мне и раньше нравилось. Но на них же, не на себе.

Оказывается, сегодня творческий вечер Любы Рябчиковой. Вокруг уже без счета мельтешат эти дуры с короткой стрижкой. Все, думаю, за грехи мои невинные попал в ад, а про себя твержу: «Изыди, сгинь, наваждение, сгинь, сгинь». Не помогает.

Заходим в Малый зал, мужик у микрофона обрадовался:

— Вот и Люба!

Все оборачиваются на меня, сестры и вовсе меня к сцене выпихивают, шепчут:

— Ну, давай, Любань, мы с тобой!

А что было делать? Подошел к микрофону, вспомнил одно Любино стихотворение, ничего такое. Прочел. Аплодируют и ждут еще. Еще одно вспомнил. Опять аплодируют. Прикольно! Даже про короткий свитер временно забыл. Оказалось, я столько ее стихов помню! Читал-читал, чуть не поплохело. Но вечер удался!

А потом вижу: надвигается на меня мужик какой-то с веником роз. Не успел сообразить, а он прямо в губы полез целоваться. Фу, мерзость какая! А тут еще один, но уже на букете сэкономивший, говорит:

— Любочка, какие у вас прекрасные стихи!

Но я уже ученый, успел сгруппироваться и щеку подставить. Много вас тут, критиков плешивых.

И как же мне все это развидеть? Как проснуться и забыть? Или мне теперь все время Любу изображать? А может, я и есть Люба? А другого меня и не было никогда? Эх, Люба, я ведь тебе ничего плохого не сделал. А ты вон как! И если честно, стихи у тебя… так себе!

— Ба, что такое смерть?

Бабушка посмотрела на меня сквозь свои очки. Чуть пристальнее, чем обычно. Потом снова принялась за прерванное вязанье. И сказала — спокойно, уютно, словно самой себе, слегка пожав при этом плечами.

— А смерти нет.

— Как — нет?

— Так. Когда человек умирает, душа остается живой и попадает в другой мир. Туда, где живут Бог и ангелы.

— На тот свет, что ли?

— Ну да. Видишь, ты и сам все знаешь.

Знать-то я знал, все-таки мне уже почти десять. Третий класс закончил. И энциклопедию медицинскую читал. И в Библию бабушкину заглядывал. Да что толку? Если так все просто и не страшно, то чего же сама мысль о смерти вызывает страх? Что-то здесь не так.

— Ба, а долго на том свете после смерти живут?

— Долго. Вечно.

Мерно тикают настенные часы с гирями. Пыльно и тихо тут у бабушки в ее квартире на Комсомольской улице. Она вяжет, а я рисую цветными карандашами индейцев, которые убивают ковбоев, и, наоборот, ковбои убивают индейцев. Кровь, стрелы, пули. Смерть.

— Ба!

— А?

— А если папа мой, например, завтра умрет, или мама, то это значит, ничего страшного, они все равно живые и плакать не нужно?

— Боже! Что ты такое говоришь!

У нее аж очки на лоб выехали и щеки задрожали.

— Ага! Видишь, ба. Почему же люди тогда умирать не хотят, если смерти не существует?

— Да кому ж умирать по доброй воле хочется… — бабушка явно растеряна.

— А почему, если просто в другой мир переходишь, к ангелам? Там же хорошо, на том свете, ты сама говорила.