Ласло Немет - Милосердие

По тротуарам освещенного электрическими фонарями проспекта, на площади Кёрёнд сновало еще довольно много прохожих, с клубочками светлого пара, вылетавшими изо рта в холодный туман; боковые же улицы, днем шумные, суетливые, с играющими в футбол мальчишками, насвистывающими подмастерьями, грохочущими ломовыми повозками, напоминающие улицы какого-нибудь итальянского города, стояли теперь безлюдными, магазины были закрыты, и только из-под опущенной наполовину решетки лавки мясника еще тек густой запах шкварок. Приближаясь к дому, Агнеш увидела, как из подворотни выглянула чья-то голова и тут же скрылась; чуть погодя выступ на стене у входа обрел контуры женской фигуры с выделяющимся животом и козырьком низко повязанного платка: тот, кто там прятался, судя по всему, и улицу хотел видеть, и высовываться робел. Когда Агнеш быстро свернула в подворотню, силуэт отодвинулся вглубь, к мусорным бакам. «Это вы, Агика?» — прозвучал голос, в котором, кроме радости встречи, слышались и пролитые недавно слезы. Это была тетушка Бёльчкеи, привратница. «Случилось опять что-нибудь, тетя Кати?» — остановилась Агнеш, пытаясь разглядеть в темноте горящие глазки-пуговицы, в которых в последнее время прочно застыла какая-то недоуменная обида, непривычное напряжение мучительной работы мысли. То, что привратница и молодая жиличка-студентка называли друг друга «тетя Кати» и «Агика», объяснялось давней историей их знакомства; оно началось лет десять — пятнадцать назад, когда Кертесы только-только перебрались из провинции в столицу и жили в сырой квартире на склоне Крепостной горы, — тогда-то и нанялась к ним в служанки молодая женщина, что жила в бараке поблизости; она поливала из шланга расположенный уступами сад, а зимними вечерами, в ожидании, пока вернется из города «мамуля», учила девочку узнавать на будильнике римские цифры, в которых сама еще была не вполне тверда. Муж ее, дядя Бёльчкеи, уже тогда жил вместе с ними в каморке рядом с бельевой; с тех пор оба так и переезжали с ними, будто мебель: сперва к тете Фриде, в Визиварош, потом, когда на Кертесов нежданно свалилось наследство материного дяди, в темный пештский доходный дом, в котором и стали привратниками… Тетя Кати все не решалась вот так, сразу, перейти к жалобам. «Вы как шли домой, Агика? По Верхнелесной?» — спросила она голосом, в котором за детективным азартом подрагивали взывающие к состраданию нотки. Агнеш знала уже, в чем дело: на Верхнелесной аллее находился подвал, где дворники держали метлы и откуда с тележками и совками расходились по окрестным улицам; роковое это место являлось точкой, куда постоянно было устремлено истерзанное сердце тети Кати, — раза два она даже пыталась взломать закрытую на замок дверь подвала. Агнеш действительно шла по Верхнелесной, занятая, правда, совсем иными мыслями, так что, услышав вопрос: «Моего-то там не видали?» — она ничего подозрительного не могла вспомнить. «Что вы думаете, Агика, с тех пор, как господин управляющий помог мне ту стерву выгнать, она все время на Верхнелесной толчется, — не выдержала наконец тетя Кати, — а то, бесстыжая, даже до дому его провожает». Господином управляющим она величала чиновника, в чьем подчинении состояли окрестные дворники; для дядюшки Бёльчкеи, произведенного после войны из старшего дворника в бригадира, он был непосредственным начальником и, по этой самой причине, естественным союзником тети Кати в борьбе с пагубной страстью, во власти которой оказался дядюшка Бёльчкеи. В борьбе этой, кстати, участвовал и сам дядюшка Бёльчкеи, который в глазах Агнеш был в свое время образцом истинного венгра с открытым и честным лицом и большими усами; в нем и теперь еще оставалось достаточно порядочности, чтобы по возможности избегать встречи с бывшими хозяевами, помнившими его как доброго семьянина; более того, после изгнания злосчастной уборщицы он, по слухам, сам хвалился жене, что окончательно и бесповоротно порвал с той шлюхой; однако в последнее время у него опять появилось подозрительно много сверхурочных дел в подвале, а недавно, придя домой, он даже не поцеловал тетю Кати, чтобы та не почуяла, как несет от него вином. «Опять, поди, в корчму его заманила, — полилась из груди тети Кати, после минутной передышки, новая порция жалоб. — Они ведь перед тем выпивают, Лимпергериха видела их в пивной на улице Сив», — добавила она, и губы ее начали дрожать и разъезжаться, потому что, произнеся это «перед тем», она как бы опять очутилась лицом к лицу с узнанным на старости лет ужасом — с мыслью о том, что должно следовать «затем». Агнеш положила ладонь на ее руку, стиснувшую ушко мусорной корзины. После всего, что она передумала по пути домой, с замиранием в сердце стараясь хотя бы немного оттянуть свой приход, она ощутила такой близкой себе эту сохранившуюся из прошлого бездетную женщину (которая привыкла бороться лишь с уличными мальчишками, что с криками забегали порой в ее подворотню, да с разводящими клопов жильцами, подобная же, новая для нее беда даже после всех страхов военных лет застала ее совершенно врасплох), будто они были с ней подругами по несчастью, — может быть, по общей обиде, грубо затронувшей прошлое, — и ей захотелось сказать тете Кати что-нибудь такое, что она слышала от пожилых, многоопытных женщин, скажем тюкрёшских бабушки или тетки, что-нибудь вроде: «Куда он денется-то от вас?», или: «Пусть себе перебесится», или: «Что пользы с того, если и вы еще переживать станете?». Но язык у нее не поворачивался произнести что-либо подобное; да и откуда было ей знать о том, что так властно захватило дядюшку Бёльчкеи и терзает тетю Кати. Однако привратница и в молчании Агнеш сумела услышать сочувствие. «Все война виновата, — как бы пригласила она девушку принять участие в поисках той тайной причины, над которой ломала голову столько ночей и которая космической своей всеобщностью чуть-чуть смягчала ее бабье горе. — Там он к этому приучился…» И тут словно чужое участие, зовущее к ответному участию, отвлекло на минуту ее внимание от того, о чем она не могла не думать. «Вот еще что: может, слыхали, Агика, теперь в самом деле их обменяют. Завтра и в газете будет напечатано», — переключилась она с собственного несчастья, словно возвращая свежий долг, к несчастью девушки.

У тети Кати в запасе всегда были добрые вести, по которым следовало, что барин вскорости обязательно должен вернуться. В этой жадности ее к слухам был и свой небольшой расчет, тайно лелеемая надежда, что уж барин-то обязательно наставит ее мужа на путь истинный. Ведь муженек ее всегда ценил, что барин считает его душевным и рассудительным человеком, какие только в деревне еще и остались, и в этом чужом для обоих городе любил потолковать с ним о деревенском житье-бытье, об овцах, пастбищах и обо всем таком. Кого-кого, а уж барина-то должен он устыдиться! Тетя Кати даже представила себе, как барин будет стыдить ее непутевого мужа. «Вот хоть на меня поглядите, Бёльчкеи: я каким ушел, таким и вернулся», — скажет он; а в том, что слова эти соответствуют истине, бывшая служанка, зная барина, даже тени сомнения не питала. «Сколько раз уже говорили такое», — ответила недоверчиво Агнеш. «Нет, на этот раз чистая правда. Господин Лимпергер сказал, а уж он-то знает, Агика, списки уже в типографии…» Господин Лимпергер, жилец с первого этажа, квартира два, служил в Телеграфном агентстве, откуда рассылают по всем газетам официальные сообщения. «Не хотите заглянуть к ним? Он даже газету принес… У вас все равно гость, — внезапно добавила она, кривя губы. — Этот… Лацкович! — И тут же испуганно посмотрела на Агнеш: не пересолила ли? — А то давайте я вам сама занесу», — предложила она на всякий случай.