Александр Покровский - В море, на суше и выше...

Период «до» характеризовался тем, что Дон Кихот и Санчо Панса разъезжали по сцене соответственно на коне и на осле. И конь, и осел были живыми, настоящими, теплыми. Период «после» характеризуется тем, что Дон Кихот и Санчо Панса шляются по сцене пешком. Не славные идальго, а пилигримы какие-то. Куда подевались конь и осел? Сдохли? Сожраны хищниками? Версии таинственного исчезновения со сцены коня и осла плодились, как грибы после дождя. Я же получил сведения о происшедшем от своего родственника, который получил их от другого родственника, который в свою очередь работал осветителем в Мариинском театре. Он утверждает, что все было именно так. Не знаю. За что купил, как говорится.

Итак, душераздирающий случай, поделивший историю спектакля на «до» и «после», произошел, кажется, в 1980 олимпийском году. До того дня на каждое представление «Дон Кихота» из цирка выписывались хорошо выдрессированные, привыкшие к публике конь и осел. Но в тот злосчастный день конь заболел. И администрация театра, совершенно не подумав о последствиях, арендовала коня из какой-то конноспортивной секции. Тоже хорошо вышколенное животное. Мда. Если бы только не одно но. Зверюга оказалась кобылой.

Это обнаружилось только тогда, когда уже звучала увертюра. Что-либо менять было поздно. Вы когда-нибудь пробовали в чем-либо убедить возжелавшего женской ласки осла?

Легче научить таракана танцевать еврейское танго.

В первом же совместном появлении на сцене Дон Кихота и Санчо Пансы осел, почуяв свеженькую кобылку, безумно возбудился. Издав истошный рев, он встал на дыбы, сбросив с себя Санчо. После этого из его подбрюшья принялось вылезать нечто неимоверное по своим размерам и очень непристойное по своему внешнему виду, а потом осел начал забираться сзади на кобылу, которая явно не возражала против того, чтобы произвести на свет мула.

Дон Кихот, учуяв атаку с тыла, проявил чудеса джигитовки и каким-то диким прыжком слетел с седла. Санчо, спинным мозгом осознав, что сейчас произойдет, начал тянуть осла за хвост.

Но проклятый ишак не сдавался. К этому моменту он уже находился в нужном отверстии на теле кобылки и работал с интенсивностью отбойного молотка.

Откуда-то из теплой глубины зала раздался истошный женский визг. Кто-то проорал «Закройте занавес!» Дирижер механически продолжал размахивать руками, не отрывая глаз от творящегося на сцене безумия. Оркестранты развернули головы на 180 градусов и беззастенчиво пялились на сцену.

Музыка издала пару предсмертных тактов и тихо сдохла, сменившись полоумным гоготом, доносившимся из оркестровой ямы. Пожарные, от смеха плача, начали раскатывать по сцене пожарные рукава с целью образумить распоясавшегося осла с помощью воды.

В общем, занавес закрыли только минуты через две. В течение этих двух минут на сцене прославленного Академического Театра имени Кирова наблюдалось следующее: ишак с победным ревом дотрахивает томно прикрывшую глаза кобылу. Санчо Панса тянет ишака за хвост, в результате чего вся сцена смахивает на перетягивание каната. В углу сцены, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону, сидит на полу совершенно обезумевший Дон Кихот.

Пожарные, изнемогая от хохота, путаются в шлангах, а из-за кулис доносится вопль режиссера «Скорее, суки!!! Скорее!!!! Убью всех на хуй!!!» Из оркестровой ямы слышен уже даже не смех, а какое-то бульканье. Дирижер, поддавшись всеобщему буйству, приплясывает на своей подставке и откровенно болеет за осла.

Наконец занавес закрывается. Половина зала возмущается, треть (старые девы) лежат в обмороке, остальные требуют открыть занавес, поскольку они, мол, заплатили деньги и имеют право все это досмотреть.

Все. На этом все и закончилось. На следующем представлении Дон Кихот и Санчо ходили пешком. Сколько голов полетело после этого злосчастного дня — неизвестно, да и не важно.

Как говорил потом Ираклий Андроников: «Можно посылать соболезнования цирку. Их лучшее представление прошло в "Mapиинском театре»» ...

«Саня, посылаю тебе две истории. Авторов, конечно, не знаю, но точно можно сказать, что один из них — баба.

Первая:

Есть у нас компания. За последние десять лет часть людей разъехалась по заграницам, но связи не теряем и, что важно, — по-прежнему все ходим в ПОХОДЫ. Как-то собралась Галина приехать в поход из Германии, да не одна — с другом Питером. Народ слегка застремался — кто он, да что он, да поход — дело серьезное, да условия грубые, да ну его европейца гигиеничного. Галина убеждала, что Питер — любитель экстрима, лазит по Азии, грязь в жизни видел. Взяли мы германца. Но искали случай приколоться к нему. В походе шел как все, да и трудно шли — не до приколов. И вот — путь домой. Дополнительный поезд, сортир в говно, опухший проводничок в майке, окна не открываются. В вагоне — в основном турики: «запахи тайги» и мощный жрач (все купили на станции). Вваливается группа: мужики, грязнее нас, в ошметках формы, почерневшие, худые и ОЧЕНЬ ГОЛОДНЫЕ. Но военные — чувствуется иерархия. Выяснилось — солдаты-перегонщики, возвращаются, денег и харчей — йок. Понятно, народ щедро делится. Один Питер в непонятках. Питер, измордованный грязью, — мне (общаемся по-английски):

— А это кто?

Я, сама, не ожидав, вдруг говорю ему:

— А это — внуки партизан.

Опа! И дальше, на голубом глазу, вдохновенно:

— Понимаешь, в войну, ну против Германии, многие партизаны уходили в леса и так далеко, что не знали об окончании войны. Продолжали жить в лесах, диверсии устраивали, девушек из деревень таскали... Дети заводились, они их как солдат воспитывали, женились между собой, с внешним миром не контачили. Видишь, они как бы в военное одеты, но тощие, дикие, грязные. Потихоньку их милиция вылавливала, но там места — ты сам видел... С детства помню — иногда в газетах писали — отыскалось, мол, партизанское семейство. Старики сейчас уж все умерли, а это — молодежь, их внуки-правнуки.

Сидим, смотрим друг на друга. Очумели оба, я — от вранья, он — от невероятной правды. Питер тихо:

— А почему они здесь, в поезде?

Я:

— Их в Москву, на комиссию везут. Опросят там, документы выдадут, вымоют, учиться пошлют.

И, из-за его тихого голоса:

— Это ты верно, громко не говори, у них на немцев рефлекс. Немецкий, английский — им все едино. Вообще лучше молчи, пока они не сойдут.

Ребята наши от восторга давятся, но не ржут. Питер, однако, фишку режет, что что-то не так. Наконец, Коля срывается в тамбур — типа покурить, на самом деле — просмеяться. Команда — за ним. Двери хлопают, регот доносится. Питер в сомненьях, но молча, бочком мимо партизан — тоже в тамбур. Возвращаются все, рожи красные, Питер на меня обижен и со мной не водится. Коля, чтобы нас помирить: