Александр Покровский - В море, на суше и выше...

— Ты не обижайся, Лена как лучше хотела... Она... ПУГАТЬ ТЕБЯ НЕ ХОТЕЛА...

Опа... Все смотрят на Колю, тот негромко:

— Это, конечно, не внуки партизан, это — амнистия.

Питер: ?!!

Коля:

— Ну, воры всякие, убийцы, преступники досрочно освободились и из лагерей домой едут.

И тут! Один из солдатиков знал английский! Он все слышал, он решил спасти лицо Питера и честь промасленного мундира. Он подошел к нам, в телогрейке, с куском хлеба в руке и, обращаясь прямо к посеревшему немцу, громко сказал:

— Не беспокойся! Мы - НОРМАЛЬНЫЕ СОЛДАТЫ РЕГУЛЯРНОЙ АРМИИ...

Вторая:

Дело было на Корабле.

Еще раз: Дело было на Корабле. (Доблестные морские волки и так поймут, о каком военном судне может идти речь на рейде Североморска, а остальным название все равно ничего конкретного не скажет).

Однажды в Североморске проездом появился Театр. Не очень важно, был ли это Театр Ленинского Комсомола или Комсомольского Ленина, или же это был какой-нибудь БХАТ — главное, что театр был очень уважаемый и не менее солидный, чем Корабль.

После единственного представления этот Театр (а точнее, его сливки, пенки и прочая сметана) был приглашен на капитанский банкет. На этот самый Корабль, гордость Северного, можно сказать, флота.

Театр пришел. Уж не знаю, не гордый ли был тот Театр, или просто он проголодался. А, впрочем, и понятно: чего не пойти, не каждый день приглашают на корабль, который в состоянии с легкостью разнести вдребезги-пополам пол-Европы. Как бы то ни было, после благоговейного осмотра серьезного и строгого Корабля, Театр радостно ввалился в кают-компанию, напоминающую зал шикарного ресторана, и стал шумно рассаживаться. Всякая мелкая шушера расположилась за небольшими столиками, а за капитанским столом сидели совсем уже сливки театральных пенок.

Во главе царственно восседал Капитан, являя собой эталон морского порядка. Арктические снега умирали от зависти при виде белизны его форменной сорочки. Штрипками на брюках можно было резать не только суровую океанскую волну, но и корабельную сталь. В глазах застыло прикрытое джентльменской галантностью презрение ко всем сухопутным вообще, и к штатским в частности. От кителя исходило сдержанное сияние. Примадонна Театра не сводила с него глаз, распахнутых на ширину плеч.

Напротив Капитана, с другой стороны стола, сидел старпом. Не столь блистательный, но тоже старающийся есть вилкой и ножом в правильных руках.

А в это время дежурный в тот вечер мичман по заведенному порядку отдавал многочисленной команде Корабля, свободной от вахты, приказание готовиться к ужину. Делалось это просто: в дежурке щелкалось маленьким тумблером и оралось: «Команде приготовиться к ужину!» Мичман, обладавший луженой глоткой, добросовестно проорал и щелкнул тумблером, отключая общекорабельную трансляцию. Но только щелкнул он не столь добросовестно, как проорал, и связь осталась включенной. Не заметив этого, мичманец продолжил, прерванную поданной командой, ленивую беседу с помощником дежурного — обычным срочным морякакой, который рад был послушать опытного морского волка и набраться флотской мудрости.

В тишине рубки Корабля, располагавшейся неизмеримо выше того места, откуда с народом через трансляцию только что пообщался дежурный мичман, вахтенный офицер поморщился, услышав, как отзвучали его, мичманские, иерихонские раскаты. А еще через мгновение он вообще оцепенел, когда вместо тишины услышал продолжение:

— Витек, на этой ебанной посудине, лоханке, проще говоря, только я знаю, что к чему, и кто у нас самая большая блядь...

В обычное время за такое разгильдяйство дежурный просто получил бы положенную порцию взысканий, и все. Но тут была внештатная ситуация. В кают-компании после этого громогласного выступления повисла тишина. И в этой тишине явственно было слышно, как мичманец посвящает Витька во все нюансы внутрикорабельных взаимоотношений, предпочитая высший командный состав и пользуясь при этом интуитивно понятными флотскими терминами. Кто-то из театральной шушеры всхрюкнул. За капитанским столом изо всех сил старались улыбаться только той половиной лица, которую не видел Капитан.

Капитан же какое-то время по инерции сохранял свой Капитанский Взгляд, но штрипки на его брюках поникли и сморщились. Китель с треском перестал сиять. Сорочка потускнела и напоминала цветом вареную туалетную бумагу. Примадонна презрительно оторвала взгляд от Капитана.

Старпом от ужаса забыл наколоть кусок мяса на вилку, вхолостую неоднократно помещал ее в рот и двигал челюстями. Однако через некоторое время до него дошло, что прекратить это позорное безобразие на борту — прямая обязанность старшего помощника.

Сорвавшись с места, он ринулся по бесконечным лестницам в дежурку.

Вахтенный офицер тем временем тоже понял, что происходящее не совсем вяжется с Уставом.

Почти не касаясь ступенек, он чайкой морской слетел вниз и ворвался к мичману с Витьком, которые вскочили и непонимающе уставились на начальство. Тот кулаком вырубил трансляцию и крикнул:

— Ах вы [флотская дрань]!!! После вахты я с вами, [флотская дрань], разберусь, [флотская дрань]!!!

И помчался обратно, поскольку не имел права покидать рубку без уважительной причины. Мичман с морячком Витей, в состоянии полного ступора, остались стоять посреди дежурки.

В это время послышался приближающийся грохот, и в дежурку ввалился запыхавшийся от дальней дороги старпом. Ударив по тумблеру, и тем самым опять включив трансляцию, старпом со звериным оскалом заорал все еще ничего не понимающим дежурным:

— Долбоебы ебанные, клифт мороженый вам всем в задницу!!! У нас, мать, полное судно этих ебанутых и театральных пидарасов, мать, а вы не можете трансляцию на хуй вырубить!!! Я вам, мать, яйца сначала вкрутую сварю, а потом ногой в шпигаты вместо чопов забью!!! Суки!!!

От души наругавшись, старпом с чувством выполненного долга пошел назад и совершенно остолбенел, увидев обращенные к нему мрачные лица «ебанутых и театральных пидарасов». И его прошиб холодный пот до дрожи в коленках, когда он увидел, как Капитан, играя желваками на скулах и не сводя со старпома пылающего взора, медленно завязывает нож морским узлом...

Я в Северодвинске тополя увидел. Не то, чтобы я их никогда не видел раньше, просто север и вдруг тополя. Я привык, что на севере береза не выше колена.

Пришли мы на захоронение летом, и сразу солнце, деревья высокие — есть от чего обалдеть. Я минут пять стоял рядом со светофором, смотрел, как он работает, и улыбался. А люди шли на автобус и тоже улыбались. Наверное, у меня был глупый вид.

Все это происходило в 1985 году. Мы тогда из последней автономки прибыли и сразу закрутилось — в Северодвинск, лодку пилим на иголки.