Эдуард Лимонов - Философия подвига

«Мы сидели на чьей-то заросшей мохом могиле. Он говорил своим звучным голосом с польским акцентом:

— Ну слава богу: вот и конец… Меня огорчает одно — почему не мне, а Егору первое место…» (Речь шла о покушении на Плеве, Егор Сазонов был первым метальщиком.)

«— Янек!

— Ну что?

— Иди.

Он поцеловал меня и торопливо, своей легкой и красивой походкой, стал догонять Сазонова».

«Мы сидели с ним в грязном трактире в Замоскворечье. Он похудел, сильно оброс бородой, и его лучистые глаза ввалились. Он был в синей поддёвке, с красным гарусным платком на шее. Он говорил:

— Я очень устал… устал нервами. Ты знаешь, — я думаю, — я не могу больше… Но какое счастье, если мы победим. Если Владимир будет убит в Петербурге, а здесь, в Москве, — Сергей… Я жду этого дня… Подумай: 15 июля, 9 января, затем два акта подряд. Это уже революция. Мне жаль, что я не увижу её…

(…)

Я не могу. Я буду спокоен только тогда, когда Сергей будет убит. Если бы с нами был Егор… Как ты думаешь, узнает Егор, узнает Гершуни? Узнают ли в Шлиссельбурге?.. Ведь ты знаешь, для меня нет прошлого — всё настоящее. Разве Алексей умер? Разве Егор в Шлиссельбурге? Они с нами живут. Разве ты не чувствуешь их?.. А если неудача? Знаешь что? По-моему, тогда по-японски…

— Что по-японски?

— Японцы на войне не сдавались…

— Ну?

— Они делали себе харакири».

Вот что Каляев писал 22 января перед покушением на великого князя Сергея:

«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое сияющее солнце. Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершённом и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчётной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны».

2 февраля Каляев увидел в карете великого князя, его жену великую княгиню Елизавету и детей — Павла, Марию и Дмитрия. Он опустил бомбу и отошёл.

4 февраля.

«Подъезжая к Каляеву, я склонился в пользу первого решения и, когда он сел ко мне в сани, я, рассказав ему об отказе Куликовского, предложил отложить дело. Каляев заволновался:

— Ни в коем случае… Нельзя Дору (Дора Бриллиант заряжала бомбы) ещё раз подвергать опасности… Я всё беру на себя.

(…) Каляев:

— Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.

Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:

— Послушай, Янек, двое всё-таки лучше, чем один… Представь себе твою неудачу. Что тогда делать?

Он сказал:

— Неудачи у меня быть не может.

Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:

— Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.

(…) Я принял решение: Каляев шел на великого князя один. Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к Гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.

— Прощай, Янек.

— Прощай.

Он поцеловал меня и свернул направо, к Никольским воротам».

«Когда я вышел на Кузнецкий мост, я услышал отдалённый глухой звук (…) Внизу, у Иверской, нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:

— Великого князя убило, голову оторвало».

«Против всех моих забот, — пишет Каляев в одном из писем к товарищам, — я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колёс. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел…

(…) “Держи, держи”, — на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся».

«Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: “Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!” Меня привезли в городской участок… Я вошёл твёрдыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними.

Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном…»

Из Якиманской части Каляева перевели в Бутырскую тюрьму, в Пугачёвскую башню. Через несколько дней его посетила жена убитого им Сергея Александровича, великая княгиня Елизавета Федоровна.

«Мы смотрели друг на друга, — писал об этом свидании Каляев, — не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я — случайно, она — по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития.

И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на её лице благодарности, если не мне, то во всяком случае судьбе, за то, что она не погибла.

— Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.

И я взял иконку».

Свидание это впоследствии было передано в печати в неверном и тенденциозном освещении.

Из заключения, где он находился в ожидании суда, Каляев написал своим товарищам несколько писем.

Позволю себе лишь выдержки из них, которые показались мне уместными для иллюстрации внутреннего мира человека, совершившего подвиг.

«(…) я — в пределах моего личного самочувствия — счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России.

Вы знаете мои убеждения и силу моих чувств, и пусть никто не скорбит о моей смерти».

«Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, как будто всё то, что случилось со мной, жило с ранних лет в моём предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех…»

«Помилование я считал бы позором».

Каляева судили в особом присутствии Сената 5 апреля 1905 года. Он произнёс замечательную речь:

«Прежде всего, фактическая поправка: я — не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наёмные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить, но над моей личностью вам не дано суда. (…) Великий князь был одним из видных представителей и руководителей реакционной партии, господствующей в России. Партия эта мечтает о возвращении к мрачнейшим временам Александра III, деятельность, влияние великого князя Сергея тесно связано со всем царствованием Николая II от самого начала его. Ужасная Ходынская катастрофа и роль в ней Сергея были вступлением в это злосчастное царствование (…)»