Эли Люксембург - Десятый голод

— Это как же понять? Ты это серьезно? — поразился Марк и диковато хихикнул. — Ты пишешь хотя бы об этом?

— Пишу, — ответил я с неохотой. — Пишу, что помню. У меня с памятью туго, беда у меня с памятью.

— Ну если был с вами свет, почему ты не вел дневники, не снимал эти все чудеса на пленку? Почему не записывал все за ребе? Для истории, для потомков… Разве не преступление?! Ведь всякое чудо, все сверхъестественное как раз и составляют первейший предмет наших исследований, ибо само возвращение народа на родину — уже чудо!

Юра вдруг перебил его и ляпнул:

— Ну а угнать самолет был у вас вариант?

— Да погоди ты со своим самолетом, — ответил Марк. — Об этом потом спросим.

Они говорили о чудесах, говорили, что это им интересно. Мне это нравилось. Я стал им подробно рассказывать, как мы готовились, рассказывал про медресе, пергамент, а когда произнес: «Ну а Диму Баруха, инженера, ребе в Москву послал…» — Они странно переглянулись, как будто имя это им хорошо знакомо, что более того — подозрительно. Но не перебили меня, ни о чем не спросили…

Я им рассказывал, как ребе, посылая нас по домам агитировать, снаряжал каждого притчами.

— И что же это были за притчи? Ты помнишь их? Интересно: новая форма раввинской агитации — агадический фольклор.

— Ребе так говорил нам: «Каждый создан согласно своей природе, и каждый человек своей природой доволен. Но жизнь в галуте — это не наша природа, ибо в ней нет никакому еврею радости и нет в ней удовлетворения, пока еврей не придет на родину и не станет там жить единственно своей исключительностью. Это и есть великая тайна наша — великая тяга к возвращению».

Мои слова ложились на пленку, магнитофон шуршал, а Марк в волнении накручивал на палец шнур, лежавший на столе между нами.

Я рассказал им притчу про самого счастливого человека в мире, который жил в лесу в одиночестве и имел одну-единственную рубаху. Потом — про бедняка-землекопа и его старуху, которые нашли случайно золотую жилу. Потом — про одного врача, богатого, но жадного, который был приглашен однажды в таинственный замок на сложную операцию и вдруг увидел там все ключи от своих амбаров и кубышек — ключи эти были у сатаны, и он взял их назад, вернулся домой и стал другим человеком — великодушным и щедрым…

— Да что я вам все про себя да про себя! — воскликнул я. — Расскажите и вы что-нибудь: люди вы вольные, здоровые, новую родину обживаете. А что такое, ребята, собственной родиной обладать, что за чувство такое? Мы ведь для этого и пришли — поделитесь хотя бы опытом, личными ощущениями!

Им давно хотелось мне что-то рассказать, я инстинктивно чувствовал это. Какое-то чудо, что ли… И мой вопрос попал в самую точку. Бойкий Марк вскочил на ноги и снова побежал по палате. А шаткий и валкий Юра тоже вскочил и тоже стал бегать вместе с ним.

— Взгляни, Иешуа, на нас! — сказал наконец Марк. — Похожи ли мы на безумцев?

С чем я пришел к нему на базар, что принес ему в тот день? Рюкзак, тяжелый походный рюкзак… Поднялся к нему в закуток и бросил рюкзак на пол, оставшись стоять в дверях, заслонив собой и без того жидкое солнце заката: «Вот и все, отец, Иешуа уходит, пришел попрощаться, скажи мне последнее слово, благослови на дорогу сына!»

Думал, что так и скажу, гордо, как победитель, а на самом деле — уязвленный до глубины души нашим неслыханным поражением, а этот рюкзак я сам положил границей: по эту сторону мы, а по ту — он и община.

Он взвел на меня глаза, измученные, полные любви глаза, они были влажные: «Садись, поговорим, вижу, что ты уходишь!»

Но я не сажусь, я стою в дверях, спиной к базару, оба молчим, крепимся. Движения рук его стали медлительны, как во сне: согбенный старик, мой отец, клепает донышко серебряного кумгана [63] Кумган ( узб. ) — кувшин для омовений. . Он скашивает глаза на рюкзак, и я читаю все его мысли: «Разве я стражник райских ворот, от меня ли зависит пропустить тебя в вечную жизнь? Я только дал тебе жизнь, только отец, родил тебя только… Что у тебя там в мешке? Смешно ты выглядишь — как библейский Ной со своей бочкой! Ты, вероятно, как Ной, и думаешь, что мы пропащее поколение, что отреклись от спасения и только гибель Потопа мы заслужили? Нет, сынок, мы тоже пойдем, мы тоже там будем, но наши времена еще не исполнились, нам еще оставаться. А ты иди, сынок, отплывай, мой Ной, ты сделал все, что мог, все, что было в твоих силах, ты был нам больше, чем Ной, — уговаривал и уламывал! Вот и тащи свой мешок, тащи свою бочку, и пусть Господь будет с вами. Этот мешок искупит тебя у райских ворот со стражником…»

Смотрю на отца в последний раз, на отцовские руки: набрякшие, иссеченные ороговевшими шрамами, на толстые синие вены, на суставы пальцев, усеянные веснушками в кустиках рыжих волос. Потом спрашиваю, смочив языком пересохшие губы:

— Ты давно не молился, отец, в Чор-Миноре? Ты что, поссорился с ребе? Где же ты утоляешь свой голод?

«Удивляюсь я ребе Вандалу, — думает он. — Умный как будто еврей, а кого себе выбрал для агитации? Уж больно Иешуа мой порченый. Ах, ребе, скорее бы вы уходили, а мы уж тут сами разберемся со своим голодом!»

Я выныриваю на поверхность из глубины его мыслей: «Ты ведь знаешь, отец, почему я к ребе прилип, почему пойду за ним хоть на край света? Великий голод приходит на землю… При сотворении мира Господь назначил десять времен голода: девять из них состоялись уже, а вот десятый! Десятый будет духовный, самый жестокий, будем искать Божьего слова, Божий лик искать будем, но не найдем. Вот я и думаю, может, рядом с ребе этот голод меня минует».

— А с матерью ты попрощался? С матерью попрощаешься? — спросил он меня. И тем же голосом, исторгнутым из облитого кровью сердца: — Смотри, как у тебя получается: во все дома заходил ты, всем тебе было что сказать, даже с врагами своими ходил выяснять отношения, с каждым подонком, кто писал на тебя донос, а вот порог своего дома, а лицо собственной матери… Талмуд, видишь ли, он изучает! Комментарии Раши… А до простой заповеди: «Чти отца твоего и мать твою…» — до этого не дошел, умом еще не дорос. Как же ты хочешь, чтобы любил тебя Отец Небесный, если здесь, на земле, ты родных родителей презираешь?

«Откуда он знает про моих врагов, про доносы? Знает, что ходил выяснять отношения с ними, что плюнул в рожу Ашоту и Неле, что был на Чулье у Ромы и тоже сказал „спасибо“ за привет с „Факелом“? А, впрочем, какие они мне враги? Так себе — мука из-под системы!»

Отец склоняется к шафранному пламени тигля, снимает паяльник, ворошит им шлак и окунает паяльник в чан: в задымленной мастерской возникает легкое облачко пара и сразу тает.

— Давно бы пришел домой, — говорю, — да стыдно явиться: мы начинаем, отец, с поражения! Еще не ушли, а все проиграли, всю великую мысль ребе — уйти с общиной.