Эли Люксембург - Десятый голод

— Ты где пропадал?

Я отвечаю ему сурово, что провожал свою девушку. «Трем играм соприсутствуют ангелы…»

— А что, — спрашиваю, — собрание уже началось?

— Да нет еще, скоро начнется! — И стал ко мне откровенно подлизываться: — Мы ждали, ждали тебя, сулх [68] Сулх ( араб. ) — договор. решили отметить, и вот — разошлись ребята! А ты заходи, заходи, на этой духоте ведь стоять невозможно.

Он был облачен во все праздничное, белое: просторные шаровары, изящные, мягкие туфли, белая нательная рубаха, а поверх нее риад — халат с широкими рукавами. Волосы «салихун» начесал вперед, наподобие буквы «нун», наподобие скорпиона, который выгнулся жалом, приблизившись к пламени виска, ибо дано было указание в этот день вести себя в трауре согласно завещанию Хамадани — не раздирать на себе одежду, не рвать волосы и не мазать сажей лицо. И даже приказано было не ломать мебели, не рушить никаких построек и не красить ничего в медресе в черный цвет.

— Ну а сам Кака-Баба, где он? — спросил я его озабоченно.

— А здесь он, в комнате! Аллах не без милости — вполне благополучен.

Я придвинулся к нему угрожающе, к своему «салихуну», и спросил его, знает ли он, какого заслужил наказания за все свои подлости? «Да, я еврей, но вышел я в долгий, изнурительный путь, а ты — ты подобен грабителю, ты засыпаешь колодцы на моем пути, колодцы живой воды, убиваешь все мои силы!»

— Поэтому, — сказал я ему, — я хочу услышать сейчас такое, что сохранится надолго в моей памяти, а если нет — свяжу я тебя веревкой и брошу на пекло во двор, ну а после… Потом приведу обезьяну и пусть колотит тебя кулаками по глупой твоей башке.

Он закатил покаянно глаза и потянулся ко мне двумя руками:

— Сулх, брат мой, я готов лежать у твоих ног… Ты лучше заходи в эту комнату, чтобы стать немедленно главной жемчужиной нашего пиршества, чтобы ты почувствовал себя в райском саду. И тогда, обещаю тебе, раскроются очи нарциссов и зардеются щеки фиалок! Заговорят для тебя лютни и ударят проповедники струн — глашатаи нашей дружбы! Я обещаю тебе благоухание кубков с лучшим вином, обещаю целые базары нашего обожания…

— Хватит, хватит, — перебил я его. — Ты мне короче скажи, из покаянного ли сердца я слышу твои слова?

— Сулх, Абдалла! — И снова полез целоваться. — Выльем же грязную воду вражды и наберем в наши сосуды новую!

Тогда я допустил его до своих уст, и мы с «салихуном» расцеловались. И вспомнил тут же с немым восхищением: «С миром сами они придут — смирившиеся и распаянные!»

Потом я спросил его: а как быть с чалмами?

— Напяливать ли нам эти дурацкие колпаки?

— Кому как к лицу… — И нетерпеливо добавил: — Быстрее переоденься, мы ждем за накрытым столом!

И еще я спросил, не черных ли привезли автобусы?

— Черных! — сказал он брезгливо. — В пестрых одеждах, как дурры, и с бабьими вырезами на груди! Только рабы и наложницы так рядятся…

Стояла адская духота. Когда я вошел к себе и начал переодеваться, с одежды моей сыпались искры. Пропала вдруг боль, сводившая меня с ума, и все во мне пело и ликовало. Вот уж верно, на победителях раны заживают мгновенно!

Ну а какой капитал я могу извлечь из этой победы? Мне вовсе не нужно, чтобы меня боялись, пусть они восхищаются мною. Я же буду великодушен, но в то же время и как пружина… Любая выходка сойдет мне с рук, и каждому слову, что слетит отныне с моих уст, будут внимать с восторгом, какую бы глупость я ни ляпнул. О, сколько дерьма они съедят теперь на одну лишь тему «сионист Абдалла»!

Потом я стою и разглядываю в трельяж большое грозно-багровое пятно под сердцем. И снова думаю: «Что такое, в сущности, чудо? Вот зеркало, бездушное стекло, но каждое зеркало отражает тебя по-разному. Так и люди — каждый воспринимает тебя по-своему, но не так, как ты о себе думаешь, как ты хотел бы, чтоб о тебе думали. Но вот случилось сегодня нечто, и ты отныне герой, и все медресе будет смотреть на тебя одинаково, как один человек. Чудо!»

И вырядился вот как: в боксерки и атласные трусики… Примерил чалму, нахлобучивая ее то так, то этак, потом выпустил чуб, лихо задвинул колпак на бок и в этом виде предстал…

— Так ты в зал не сойдешь, — сказал Кака-Баба. — Это уж слишком смело.

Я поплевал на руку, пригладил чуб, страшно довольный своей выдумкой:

— Кому как к лицу! Мне, например, нравится так, а вот «салихуну» нашему — скорпион у виска… Да вы же взопреете там в халатах, даже негры и то умнее вас — в балахонах приехали!

На столе стоит бутылка анисовой, а на закуску — мирзачульская дыня-красномяска. Три расписные пиалы были полны, они ждали меня. Мы выпили. Водка была теплая, как моча. Теплая бесконечная мерзость.

Давя отвратительную отрыжку, я взял кусок дыни и стал смотреть в глаза Кака-Бабы: есть ли в этих черных углях очаг смерти? Сидел напротив меня пожилой, сильно увядший атлет и ел дыню, накалывая оранжевые кубики на свой диковинный нож с костяной ручкой из рога носорога. Я смотрел ему в глаза, смотрел на его ухо с серебряной серьгой в виде полумесяца, на его пышные баки с сильной проседью, на старую, иссеченную морщинами кожу.

— Духота! — сказал Кака-Баба. — Как вы в такую духоту спасаетесь?

— А мы под землю уходим: у нас, у бухарцев, столько же квартир под землей, сколько и наверху.

— Да нет, я серьезно!

— А я серьезно и говорю: подземные квартиры из войлока, с двойными стенами, а между ними лед набиваем, сидим и дуем себе холодный зеленый чай…

До грогги я еще не добрался, но думал о том, как слопал он у меня два нокаута, а после и третий, самый убийственный. Две черные ссадины горели у него на подбородке, я получал от них огромное наслаждение — чисто сработал, очень уж ювелирно, да!

— А вот у нас прохладно всегда! Это от глины, мы наши дома глиной мажем. Так прохладно, что даже в полдень приходится укрываться одеялом. И светло в доме… Мы крыши свои кроем светлым мрамором: лежишь и наблюдаешь в небе тени пролетающих птиц над домом.

Меня пробирал уже первый хмель, моя пиала стояла пустой. А их пиалы были полные — они водку свою едва пригубили. «Салихун» налил мне опять доверху.

…Он стоял в белых кальсонах, мокрый после разминки, и подбирал складки на распашонке. Он затянул пояс потуже, растопырил босые ноги и стал шевелить ключицами. Затем поднял голову, просиял японской улыбкой, как самурай, и сказал старику Рустему, что в пах он меня не бьет, и очертил круг у себя на паху: «Такое наше условие…» Старик кивнул ему, дескать, понял, и тут Кака-Баба упал на колени. Он стукнулся лбом об пол и тут же вскочил пружинисто. А кладовщик крикнул: «Бокс!» — и прыгнул в сторону.

…Мы чокнулись, выпили, «салихун» опасливо поглядел на двери.

— Запремся на ключ? — спросил он меня. — Влетит, если накроют нас за попойкой…