Эли Люксембург - Десятый голод

Когда я выпил еще пиалу, то обнаружил, что Кака-Баба уже гостит со своим повелителем в Дамаске. Они оба проводили там время у очень богатого шейха, обоих успели отвести в баню, и им прислуживали два евнуха и очень красивые мальчики. Им больше всего понравилось, что это «ромейская» баня, что есть роспись и лепка и даже грифы с человеческими головами, но сколько кругом ни искали, нигде не видели изречений из Корана. Евнухи же все время обносили их фруктами и ледяными напитками.

— Не нравится мне эта баня, — сказал я ему. — Парные бани и красивые мальчики вызывают у меня нехорошие воспоминания. Не нравятся, вот и все!

После бани хозяин повел их в зал, и тут они пили вино. Хозяин тронул рукой занавес, хлопнул в ладоши — там у него скрывались рабыни — и крикнул им: «Пойте!» И те запели, красиво и нежно, а они осушали бокал за бокалом… Хозяин вскочил и снова крикнул: «Выходите!» — и девушки поплыли к гостям, и тут Кака-Баба пришел в восхищение. Таких он сроду не видел… И онемел! Девушки в роскошных, дорогих украшениях играли на флейтах, а одна даже на лире, и все они танцевали.

Тут я сказал Кака-Бабе с ненавистью и в досаде:

— Ну вот, ну вот — убить тебя мало! Предаешься пьянству во время работы, а шейх тебе жизнь доверяет… Видишь, Тахир, такие точно растяпы и Насера прозевали, а русские и сионисты его хладнокровно убили!

И с горя я чуть не заплакал.

Кака-Баба и его повелитель действительно опьянели и стали клевать носом, а хозяин с упреком сказал им: «Я вам послал мальчиков в баню, а вы ничего себе не позволили! А сейчас вы снова меня обижаете!» — и им пришлось взять себе на ночь по три рабыни. У них просто выхода не было… Утром хозяин спросил их, не хотят ли они принять участие в скачках? На этих скачках победитель получал в награду коня побежденного. И мне это лично очень понравилось, я сразу подумал про черный пояс Кака-Бабы, он мне давно приглянулся: отныне он будет мой! На всех наших пиршествах я буду носить его через грудь, как чемпионскую ленту, чтобы всем было ясно, кто победитель. К моему сожалению, от скачек они отказались, а выбрали посещение зверинца. В качестве крупной диковинки их хозяин любил демонстрировать своим гостям поединки львов со слонами. Они, как я понял, для этого в Дамаск и приехали… Я тоже приготовился на этот бой поглядеть. Это было похоже на бой каратиста с боксером, который мне лично с балкона не посчастливилось наблюдать. Но и это, черт побери, сорвалось! Хозяин их потащил в террариум, чтобы сначала похвастаться всеми своими гадами. Кругом в это время трубили слоны и выли в клетках хищники, а когда они подошли к корзинам, то оказалось, что змеи со страху расползлись. Все факиры, работники зверинца и даже рабыни бросились в парк и в бесчисленные комнаты дворца, а многие побежали на улицу — поднялись переполох и паника, пришлось вызывать полицию и пожарных, и тут с повелителем Кака-Бабы сделалось дурно. Он стал кричать хозяину дома: «Будь я проклят, если останусь еще на одну ночь! Пусть мой гарем трижды со мной разведется, если еще раз я переступлю порог твоего дома!»

Время вдруг превращается в темный подвал, наполненный любовной возней, тихими уговорами, сопротивлением. «Салихун» выносит поднос с кожурками, прячет пиалы и пустую бутылку, и оба начинают подталкивать меня к выходу. Я обнаруживаю себя на кровати, у себя в комнате — меня раздевают… Они что, с ума сошли? Мне надо на траурное заседание — новая стратегия объединенных сил в борьбе с сионизмом! Это подло, нечестно, как же вы без меня?! Ведь это же я — я и есть единственный сионист во всем медресе! Как же вы без меня? Сами меня напоили, а зачитаете программу борьбы у меня за спиной?! Суки вы, суки, кто же бьет ниже пояса — не по правилам это! И они уступили…

Я снова прихожу в себя, я снова в их обществе. На сей раз мы сидим в огромном зале с мертвящим неоновым светом. На мне чалма и белый халат, я радостно всем улыбаюсь. Черные незнакомые лица кругом, а эти два паразита — «салихун» и самурай — колотят меня ногами внизу, призывая к порядку. Я силюсь понять: где я? Сижу и болтаю ногами — а что, плевать мне на всех, я сильная личность, и все мне позволено!

Издалека, со сцены, гремит гневный голос, все время мешающий определить мне себя в этом зале.

— Многие из вас умрут одинокой смертью: живыми попадете в руки врага, будете посажены в тюрьмы, повешены либо расстреляны, и никого из друзей не окажется рядом. Свой долг вы будете исполнять по ночам. А днем — заниматься самым обычным делом… Но если придет приказ, то надо немедленно действовать: убивать, поджигать, взрывать, сеять повсюду панику…

Господи, тощища какая! Одно и то же, противно слушать уже! И быстро отключаюсь от всей этой ахинеи со сцены. И тут… Я, кажется, уже говорил, что обоняние развито у меня сверхъестественно, что я унюхать могу фотографии и портреты: жив человек или умер, — говорил уже, кажется? Ну так вот, возникли первые признаки беспокойства — здесь что-то гниет! Я сразу закрываю глаза и начинаю принюхиваться. Я чую ужасный запах, он столь явствен, что я поражаюсь залу, почему никто не встанет, почему не скажут об этом громко? Все сидят и спокойно дышат миазмами трупа. О, я всех их сейчас спасу!

Снимаюсь с места и иду, ведомый настойчивым запахом. Мои собутыльники затевают со мной борьбу: двое на одного, обвисают на мне, выворачивают руки. Мы боимся вскрикнуть, боимся наделать шума — долго боремся, покуда мне удается вырваться. А они, потерпев еще одно поражение, всплескивают сокрушенно руками, качают мне головой, вертят пальцами возле виска… Беру сразу след и вырываюсь вперед! Обтаптываю на бегу чьи-то ноги, перебираю руками головы, плечи, вежливо улыбаюсь и извиняюсь, поспевая при этом поправлять на себе развевающийся халат.

И все, выбегаю наконец в проход! Побив колени себе, натворив за собой настоящий бурелом из людей и скамеек… С каждым шагом я чувствую невыносимые позывы к рвоте, я затыкаю нос и начинаю глотать воздух ртом. Прекратился хотя бы резкий конфликт вони с моим возмущенным чревом…

По дороге на сцену я замечаю справа, глубоко-глубоко, слабенький огонек и сначала иду туда. Ребе сидит над своим Кушайри, сидит, как и днем, в согбенной позе.

— Как вы можете это терпеть? — говорю я ему, имея в виду не Кушайри, конечно, а эту вонь в зале с гремящими микрофонами.

Я отнимаю при этом руку от носа и чую, что воздух уже другой. Возле ребе воздух в полном порядке. Он смотрит на мой наряд и сам вдруг затыкает себе нос ладонью.

— Значит, и вам воняет, ребе? Чем же воняет здесь так?

— Сивухой! — отвечает он мне и начинает махать рукой, как будто ему напустили дыму в лицо.

Мне становится обидно до слез, я сажусь на табурет, чтобы все ему объяснить. Сажусь так, однако, чтобы не травить чистое дыхание ребе — я от обиды вообще перестаю дышать.