Эли Люксембург - Десятый голод

— Иешуа, ты пьян совершенно, пойди проспись. Погляди на свою одежду!

Халат мой распахнут, я вижу свою мокрую грудь, она вся дымится, и — о ужас — на мне и трусов нет! Эти два паразита раздели меня догола, когда пытались спать уложить.

— Ребе, я Зимри зато поразил! — говорю я ему хвастливо. — И Зимри, и Козби, и всех детей Ишмаэля… Я врезал ему и раз, и два, и еще раз, и слева, слева, слева — все время левым крюком, ребе! А допинг не принял, я знал, что это от черта, что вы будете против допинга. И вот, как вы и сказали, они ко мне сами пришли и даже водку поставили.

Я кончил свистеть крюками перед носом у ребе и припал к нему умоляюще:

— А Кака-Баба умрет? Скажите, я не убил его, ну скажите, ребе, миленький?

Он погрузил руку в свою глубокую, прекрасную бороду, задумчиво стал расчесывать ее, как граблями. Потом сказал что-то странное приблизительно так:

— Нельзя ему умирать! Я долго смотрел «туда и сюда»; ведь надо же в первую очередь везде посмотреть… — И ребе умолк, отрешенно глядя во мглу.

Я снова вцепился ему в колено:

— Куда это вы смотрели? И что означает «туда и сюда»?

— Ну я, как Моше, он ведь тоже поглядел «туда и сюда», прежде чем убивать того египтянина. «Туда и сюда» — ки йоце ми маком ахер, что означает быть ему из другого источника, шестой способ толкования школы Гилеля!

Весь алкоголь удивительно быстро из меня испарился. Давно привыкший к языку его аллегорий, я начинаю лихорадочно соображать — мы часто упражнялись в подобных силлогизмах, но не понимаю, пока ничего не доходит.

И ребе продолжает:

— Ведь надо сначала проверить, не будет ли в будущем кто-нибудь из его порождений евреем! Ведь истинный приговор человеку — это не просто сумма его грехов в настоящей жизни. Берется в расчет и семя… Хоть это и скрыто, хоть это и тайна, но это и есть ответ на людские судьбы. Впоследствии, правда, каждому все станет ясно, но в будущем — на Страшном суде, при воскрешении мертвых.

Я восхищаюсь и прозреваю: значит, кто-то из потомков Кака-Бабы, этого разбойника пустыни и благородного дикаря, примет еврейство?! Ну и ну, чудеса… И как еще знать, а вдруг потомок сей станет великой личностью, подобно ребе Акиве, подобно Авталиону, Онкелусу — знаменитым авторитетам Торы? Ай да ребе! Может запросто глядеть вперед и назад, через толщу всех поколений, как через стекло! Айда Кака-Баба!..

— Пойди, Иешуа, проспись!

Он стал меня снова гнать. Но я уже протрезвел и завелся, меня уже не прогнать, нет, у меня уже куча вопросов.

— А что мы еще узнаем на Страшном суде, ребе? Что нас еще будут спрашивать там?

— Самые разные будут вопросы! — И ребе смеется. — Тебя, в частности, спросят, почему ты здесь шлялся и всем мешал, искал того, что тебе не положено, что не твоего ума дело. Почему, короче, ты не был самим собой… Тебя не спросят, почему ты не был ребе Вандалом, тебя спросят, почему, Иешуа, ты не был самим собой?

Все ясно. Снимаюсь с табурета и ухожу, потрясенный мыслью о наших потомках, за которых мы вечно в ответе.

И они за нас будут в ответе — мы связаны единой судьбой! А мир этот губят и осложняют невежды… И вдруг подумал: а Станислав Юхно? Ведь ребе проделал с ним то же самое, прежде чем спустил на него мою машину! Ага, значит, того полицая можно, а Кака-Бабу нельзя? Теперь и это я понимаю.

Едва я отхожу от ребе, как мерзостный запах буквально оглушает меня. Решительно беру стремянку— хорошо, что старик Рустем не подобрал ее после обеда. Хватаю стремянку и выхожу на голос оратора.

«Вы слышите, ребе: Насер-эннеби, Насер-муккадас! Канонизируют, к лику святых приобщают, а от святого этого разит тухлятиной! Трупом разит на весь зал… Нет уж, ребе, я портрет его выкину!»

На сцене как раз генерал Шаман-Сури. Хоть и маленький, едва над кафедрой возвышается, а вон как гремит!

— Советское правительство полно решимости и впредь поддерживать все освободительные движения в мире, все свободолюбивые силы нашей планеты. Смерть египетского руководителя ни в коем случае не означает ослабления нашей борьбы! Напротив, мы эту борьбу будем крепить и усиливать…

Все взгляды обращены теперь на меня — со всех сторон восхищенные взгляды: Ибн-Муклы, Хилала Дауда, Адама Массуди… Следят за моим проходом. Я вижу, как благодарны мне все: «Если бы не было в медресе сиониста Абдаллы, мы бы все сейчас задохнулись!»

Теперь я на сцене: взошел по приступочке и иду по долгой диагонали, а целая куча шишек в президиуме поворачивают мне вслед головы, тоже следят за моим проходом. Генерал в это время как раз говорит:

— Пора поставить в известность вас всех, что вместе с растущим стремлением лиц еврейской национальности в государство Израиль мы открываем во всех союзных республиках спецотделы. А чтобы отбить у них всякую охоту к эмиграции, создаем в их среде обширную сеть секретных сотрудников. Планы эти широкие и многоцелевые, вплоть до ваших личных с ними контактов.

Стою со стремянкой как раз под портретом и поражаюсь терпению тех, кто на сцене. Прямо под носом целая куча тухлятины! И чувствую — не могу! Вот-вот сблюю… Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы подольше хватило, и лечу наверх.

Я хватаю обеими руками портрет — Господи, до чего же тяжелый труп! — шатаюсь, теряю вдруг равновесие и падаю. А грохот моего падения сливается со звоном покатившейся стремянки, но чрево зато облегчается. Прямо на Насера — дыня с анисовкой.

Это было первое утро, когда Бешар нас вывел на боевые позиции, а пушкари-езиды [70] Езиды — этноконфессиональная группа, говорящая на курдском диалекте курманджи и в основном проживавшая на севере Ирака. молились солнцу и целовали камни, тронутые первыми лучами рассвета. Ребе вдруг отделился, подошел к обрыву, поросшему молодым дубняком, и стал пристально смотреть в даль, где в сизой дымке, за безотрадной глазу Халдейской пустыней, виднелись холмы Ниневии с остатками Вавилонской башни, окрестности города Мосула. Ребе долго смотрел туда, погруженный в свои мысли, потом обернулся и сказал нам:

— Здесь некогда был рай, Ган Эден, Адам и Ева гуляли здесь в прекрасном райском саду! А вместе с ними был и Господь Бог, радуясь юному миру — творению Своих рук. — И ребе простер вперед свою руку. — А теперь здесь яма и свалка — могила людей Потопа! Их сносило сюда со всей земли: трупы людей, птиц и зверей, сюда их сносило, где они согрешили. Их трупы смешались с тиной и грязью и стали нефтью. Поэтому здесь много нефти… Вы чуете, дети, какой разит на нас злобой оттуда? От этой башни, от Нимрода, — ну просто сатанинское веяние!

Любовь моя, я пишу эти строки со светлой печалью. Там я оставил их, на окраине рая, у Ган Эдена, — там они похоронены! — в тенистой, сырой долине, где цветут эфемеры и астрагалы, где скачут по скалам газели, а в звездные, холодные ночи выходят охотиться лисы и леопарды.