Хэрриет Эванс - Лето бабочек

– Нам казалось, что мы придумали эту любовь, – сказала она мне однажды.

Она рассказывала мне о счастливых временах в Ислингтоне, о том, как я родилась, о том, как в полночь они шли в больницу через Блумсбери, но она очень туманно говорила о том, что было после: она не любит вспоминать то время. Потому что мой отец уехал и больше не вернулся.

Наверху, в комнате Мэтти, хранились важные для меня вещи: мои любимые книги, мои лучшие платья, которые я давала Мэтти поносить, чтобы ее успокоить, и личное дело отца. Это была такая коробка, которую мне дала миссис Полл, и в ней лежали листочки с написанными рукой фактами о нем – некоторые я выпросила у мамы, остальное узнавала как-то сама.

Каждый пункт был написан разноцветными ручками, а по краям листок был украшен бабочками. Он был прикреплен к холодильнику миссис Полл и провисел там много лет, пока скотч не засох и не отлепился. Кроме того, это было как-то по-детски, этот листок и другие вещи, которые я все еще хранила. В какой-то момент, даже не помню когда, я просто убрала список в папку, вместе с остальными глупыми штуками, вроде его старого ремешка для часов, его любимой книги, «Нина и бабочки», и этой газетной вырезки, которую я долго помнила наизусть:

Служба новостей: Каракас, Март 1986: Оксфордский Музей естественной истории вчера вечером подтвердил смерть самого молодого члена экспедиции в Андах, умершего предположительно от сердечного приступа. Джордж Парр, 27 лет, был преуспевающим молодым энтомологом, считающимся одним из самых одаренных представителей своего поколения, чьи работы в области мимикрии Бейтса и Мюллера и различных мутаций в энтомологии быстро набирали популярность среди глобального научного общества. У него остались жена и шестимесячная дочь. Музей еще не прокомментировал подробности обстоятельств смерти.

В период недостатка внимания, и особенно после смерти миссис Полл, я очень гордилась этой вырезкой: у других учеников в школе не было отцов, о смерти которых писали в газетах.

Я не знаю когда, но постепенно мы перестали говорить о нем. Дом снова поменялся, вещи постоянно перемещались, и коробка с его личным делом отправилась на полку в мамин кабинет. И список, и фотографии, и книга – все было со временем забыто.

Все эти годы фото моих родителей у Бодлианской библиотеки стояло в маминой спальне: я видела его каждый день, потому что мы с ней жили в одной комнате в темном, сыром, заполненном крысами подвале – миссис Полл занимала два верхних этажа. Лоусоны жили под ней, а капитан Веллум еще ниже, над нами.

Большинство моих ранних детских воспоминаний связаны с кухней в нашей квартире и с женским обществом Ислингтона. У меня есть два очень ясных воспоминания о том времени. Первое – вечер, когда Таня, фактический руководитель женского общества, принесла маме пальто одной из участниц, Эльзы, которое было на ней, когда ее сбил автобус номер 19 на прошлой неделе. Мама взяла его и заплакала, и другие женщины пришли к нам, и все они сидели за кухонным столом, обнимая друг друга и попивая спритц. Она носила то пальто – темно-розовое мохнатое пальто, которое потом постепенно стало желто-серым от лондонской грязи, – до прошлого года, когда его окончательно сожрала моль. Они были очень добры к нам (я имею в виду Общество, не моль, которая долгие годы была большой проблемой, пока Малк с ней не разобрался), но они занимали много места и времени – времени, которое я хотела провести с мамой, вдвоем, а не с ними. Я хотела показать ей, что ей больше никто не нужен, что ей не надо грустить, потому что я о ней позабочусь.

Они много плакали, те женщины из Общества. Когда Таня появлялась у дверей, я уже знала, что надо смываться наверх, мимо прачечной, обойдя противный гвоздь в коридоре, который вылез через дырку в ковре, под простынями, которые миссис Лоусон всегда развешивала на перилах, вверх, вверх, на вершину дома, к миссис Полл. Мне они никогда не нравились. Наверное, это потому, что они почти до смешного не интересовались мной, кроме как в качестве будущего угнетенного меньшинства. «Разве твой ребенок сам не может приготовить себе еду?» – однажды нудно спросила маму Эллисон, когда мама убежала с собрания Общества, чтобы сделать мне сэндвич с тунцом из банки – нашу любимую еду. Мне было пять лет.

Я никогда не боялась, что мама сделает мне что-то плохое. Но я часто боялась за нее. Когда отопление было отключено, или сырость слишком расползалась, или когда нытики Лоусоны нападали на нее по какому-то поводу – и когда, думаю, тяжесть ее ситуации заставляла меня чувствовать себя еще более отчаянно, чем обычно, – когда она сердилась и начинала хлопать кухонными дверьми. После этого что-то обязательно шло не так – разбивалась чашка, протекал кран, я устраивала беспорядок, уронив еду – и весь этот ад прорывался наружу. Я знала, что она не хотела этого. Я это понимала, даже тогда, но все равно боялась ее непредсказуемого настроения.

Второе воспоминание – мне было около пяти, когда Таня отправила рукопись маминой книги, «Птицы мычат», своему знакомому редактору. Мама несколько лет с перерывами втайне работала над ней: я часто присутствовала при этом, когда она сидела рядом со мной, полусонной, и яростно стучала по клавишам своей старой электрической печатной машинки цвета горохового пюре. Она согласилась показать книгу Тане, потому что Таня неделями от нее не отставала. И вот однажды вечером как снег на голову Таня появилась в дверном проеме и объявила, что утром она отправила рукопись своему другу. Она думала, что маме будет приятно.

Я еще никогда не видела маму такой сердитой. Она назвала это предательством, подрывом всех устоев Общества. Она была так зла, так кричала и бросалась вещами, что я спряталась под столом. Я не смела шевельнуться, потому что была до смерти напугана, и описалась. Наконец спустился мистер Лоусон и забарабанил в дверь, требуя, чтобы мама заткнулась, но мама не обращала внимания. И потом мама и Таня кричали друг на друга еще минут двадцать…

Дилайла, это очень грустно, что ты не хочешь себе самой помочь, и помочь людям, которые хотят тебя продвинуть.

Ради бога, ты не имела права делать это, Таня! Как ты посмела влезть в мою жизнь, не нужна мне никакая помощь, и я не выношу, когда люди суют свой нос! У нас все хорошо! Нам никто не нужен!

…даже миссис Полл появилась в дверях и попросила, чтобы они были немного потише, и забрала меня с собой. Я помню, как брыкалась, хотела остаться там, не хотела оставлять маму одну. Но миссис Полл была на удивление строгой, и утащила меня наверх, к ванне и пижаме, и потом сделала мне тост с сыром и жареной картошкой. И даже разрешила посмотреть «Хэй-де-хай!».