Евгений Водолазкин - Идти бестрепетно: между литературой и жизнью

Предмет занятий – история изобразительного искусства в самых разных ее формах. Так, много лет Шемякин собирает и анализирует отражение тех или иных тем и образов в живописи. Рука в искусстве, башмак в искусстве. Смерть в искусстве. Таких коллекций у него более семисот. Шемякин следит за всеми заметными мировыми публикациями в области искусства и покупает их в трех экземплярах. Из двух экземпляров вырезаются репродукции, наклеиваются на картон и распределяются по коллекциям. Два экземпляра здесь требуются потому, что нередко оказываются нужны репродукции на обороте. Третий экземпляр идет в библиотеку. Библиотека (она далеко не ограничивается искусством) занимает в замке 14 залов.

Это, собственно, и объясняет идею покупки замка. Если учесть, что, помимо собственных произведений, собрание Шемякина включает работы старых мастеров и современников, понятно, что замок – это вовсе не каприз художника. Стоит ли говорить, что к диснеевским сооружениям, вводящим в ступор население Подмосковья, он имеет весьма отдаленное отношение – даже внешне. Первый, не сохранившийся, замок на купленной Шемякиными земле был построен в XII веке, ныне же стоящий относится к рубежу XVI–XVII веков.

У меня не ахти какой опыт в приобретении замков, но даже я знаю, что купить замок – еще не самое дорогостоящее дело. Не удивлюсь, если такая покупка по плечу даже нашему чиновнику средней руки. Дорого – содержать.

Я понял это, когда, осматривая коллекции, мы с хозяевами обошли все здание. На верхнем этаже то тут, то там возникали пластиковые бочки с водой – явно не коллекционные. На мой вопрос о художественной природе емкостей Шемякин ответил, что они здесь поставлены ввиду прохудившейся крыши: во время дождя с потолка капает вода. Он обратился было в ремонтную фирму, и ему назвали ориентировочную стоимость починки – 200 000 евро. Есть о чем подумать. И это лишь один из печального ряда таких сюжетов.

У художника много непредвиденных трат, и некоторые, честное слово, вызывают уважение. Один из наших городов обратился к нему с просьбой набрать студентов и в течение четырех лет здесь, во Франции, читать им искусствоведческие курсы. И вот надо же такому случиться: после первого года обещанные деньги кончились. Литературно выражаясь – иссякли. Хозяин замка (рыцарь же!) ребят не бросил: теперь он возит их сюда за свой счет. Самолет, гостиница, питание – за счет преподавателя. Утешает лишь то, что организаторы обучения продолжают выплачивать ему зарплату: 80 евро в месяц. Сумма внушительная, но ее хватает не на всё.

А теперь главное. Замок со всеми его коллекциями Михаил Шемякин решил завещать России. При том, что не одна Россия проявляет к такому наследству интерес. Точнее, до конца не ясно, проявляет ли она его вообще. Потому что интерес, на мой взгляд, выражается прежде всего в поддержке. Так происходило и происходит везде. Есть тому примеры и в нашей истории.

Так, А.Ф.Онегин (Отто), создавший в Париже первый в мире музей Пушкина, в 1909 году завещал свое богатейшее собрание России. Ответным жестом стала выплаченная ему значительная сумма, за которой последовали ежегодные (также значительные) выплаты, предназначенные для пополнения коллекций. После смерти Онегина его собрание было перевезено в Россию – уже советскую. Ложкой дегтя в этой по-настоящему красивой истории стало то, что собрание Онегина оказалось разделено между несколькими музеями.

Поезда в Шатору отправляются с Аустерлицкого вокзала Парижа. Спросив у пожилой парижанки дорогу, мы с женой чуть было не перепутали вокзал. После подробного объяснения она для верности переспросила: «Вам ведь в Шато-Руж, правильно?». «Нет, – ответили мы, – нам нужен поезд в Шатору. Шато-ру». Мне кажется, это наш общий поезд.

Мне позвонили через час после Володиной смерти. Я знал, что недуг его тяжел, но звонок потряс. Верилось в то, что он все-таки справится. Большой русский писатель.

Слово «большой» определяло Шарова всесторонне. Если бы кому-то пришло в голову (к счастью, не приходило) построить русских литераторов по росту, во главе колонны стоял бы, думаю, он. По писательским и человеческим качествам Шаров оказался бы, вероятно, на том же месте. Этой своей высоты Володя стеснялся. Наклонялся к уху собеседника, делая вид, что одного с ним роста.

Его творчество, на мой взгляд, определяли две основные темы – история и религия. Всего две, но – самые важные. Первая связана со временем, памятью и опытом. Без памяти нет опыта, без опыта нет сознания. Нет ни личности, ни народа. Вторая тема связана с поисками того, что мы называем смыслом жизни. Об этом речь идет уже в раннем творчестве Шарова, прежде всего в «Репетициях» – великом, без преувеличения, романе.

Писателя занимала религиозность как таковая, тот «ген», который отвечает в человеке за веру и к которому после октябрьского переворота подошли с «отверткой». Как произошло, что многие христиане оказались способны так быстро поверить в нечто противоположное христианству? Шаров предложил один из вариантов ответа. Ответ вызвал споры, но это было попыткой объяснить необъяснимое.

Проза его по-бунински кристальна, ей чужды трюкачество и фейерверки. Ее красота глубинна и не нуждается в спецэффектах. Знаю, что Володя не любил ритмической прозы. Надо полагать, с точки зрения вкуса, она казалась ему сомнительной. И, действительно, чаще всего с этим трудно спорить. Образцом того, каким должен быть ритм (а он, вообще говоря, должен быть), служат тексты самого Шарова.

Это ритм тонкой настройки, лишенный вычурности и естественный, как стук дождя по крыше. Он и создавал свои романы, шагая по комнате и произнося фразу за фразой. Так, конструируя самолет, деталь за деталью проверяют на аэродинамические свойства. Чтобы ни одного лишнего изгиба. Ни одного ненужного слова.

Замечательный английский литературовед и переводчик Оливер Реди рассказывал мне, как, переводя «Репетиции», пытался поймать этот ритм, потому что без него романов Шарова не понять. Даже, подобно автору, ходил, по-моему, по комнате. И был счастлив, когда английский текст зазвучал по-шаровски.

Мы познакомились с Володей на Лондонской книжной ярмарке в 2011 году. Если быть более точным, не на самой ярмарке: поздним вечером случайно столкнулись на одной из улиц. Мы оба оказались любителями одиноких ночных прогулок. В сценарии вроде бы значилось, что, поздоровавшись, каждый из нас следует своим курсом. Но ведь не последовали (может, в тот вечер и не было курса), а отправились в путешествие по ночному Лондону. Я думаю, причиной было то, что речь как-то сама собой зашла об истории.

Прогулка, мог бы сказать я, закончилась под утро – только она удивительным образом не закончилась. С той же неторопливостью мы прошли через Прагу, Брно, Иерусалим, Нью-Йорк – выступая в свободное от прогулки время на тамошних книжных салонах. У Володи была мягкая, стеснительная какая-то манера выступлений, включавшая в себя редкую для литератора способность не выходить за пределы поставленного вопроса. Возможный, но нежелательный ход мысли он отсекал коротким «так или иначе». «Иначе» произносил по-маяковски, с ударением на «и». Было в этой присказке что-то свободное, на однозначности не настаивающее – так или иначе. В жизни всегда возможны варианты.