Денис Драгунский - Дочь любимой женщины [сборник]

– Я понял, спасибо, – из последних сил улыбнулся тот.

– Но ты на ее стороне. И твой роман – это предательство нас всех.

– Погоди, – сказал Пастернак. – Но ведь сейчас вообще в здешней литературе такая тенденция, если хочешь, антибуржуазная. Все критикуют Францию, все ненавидят и презирают власть, все кругом левые, все пишут о лицемерии общества, о зверствах капитализма… Господин Сартр, например. Господин Камю…

– Они у себя дома! – Маяковский стукнул кулаком по столу. – А мы у них в гостях! Это у них « домашний старый спор », как там дальше у Пушкина… « Вопрос, которого не разрешите вы! » Вы, вы! – он тыкал пальцем в Пастернака. – Вы тут ни при чем! И не пытайтесь разрешать чужие вопросы. Ну как тебе, дураку, объяснить? Муж имеет право ругать свою жену. Свою, ты понял? Но если кто-то в его доме заденет его супругу, он получит в морду! За дурака прости.

– Значит, мой роман совсем не плох, – вздохнул Пастернак, вставая и забирая со стола машинопись. – Если ты так разволновался.

– Наверное, – улыбнулся в ответ Маяковский. – Но печатать его я все равно не стану. Это будет грандиозный скандал. Особенно для тебя, братец. Но знай, что я тебя люблю.

– Что же мне делать?

– Жить и радоваться. А роман спрячь куда-нибудь. И забери от друзей, кому давал читать. Боря, послушай, тебе деньги нужны? А то у меня есть. Не кобенись, возьми, – он залез в ящик стола.

– Спасибо, нет.

Через несколько дней Евгения Пастернак вошла в комнату мужа и сказала:

– Некий Храпченко. Из Москвы.

Вошел мужчина едва пятидесяти лет, с гладкой прической, в очках, вида вполне интеллигентного. Осведомился о здоровье, рассказал, что занимал в СССР важные должности в Комитете по делам искусств, но при Сталине был изгнан.

– Поддерживал формалистов! – весело сказал он. – Кстати, Борис Леонидович, вас в Союзе, то есть в России, знатоки не забыли. «Так приближается удар, за сладким, из-за ширмы лени, во всеоружьи мутных чар довольства и оцепененья». Зря уехали. Впрочем, молчу! Личный выбор свободного человека…

– Однако чем могу служить? – спросил Пастернак. – Может, чаю, кстати?

– Благодарю, я только из отеля после завтрака. Но к делу, – сказал Храпченко. – Илья Григорьевич Эренбург дал мне прочитать ваш новый роман, «Лариса Гишар». Вы, наверное, уже наслушались комплиментов. Но я уж позволю себе. Какой язык! Проза поэта. При этом эпическая широта охвата. «Сестра моя, жизнь, и сегодня в разливе». Да, да! Образ героини великолепен. Настоящая русская женщина. Французская фамилия только оттеняет ее истинную русскость. Она, собственно, и есть тот самый великий русский скиталец, о котором – Достоевский. Который на мелочах не примирится! – Храпченко впал в некоторый пафос. – Которому нужно именно всемирное счастье, а не парламентская республика и кофе со сливками! Ах, Лариса Федоровна, какая женщина! В нее будут влюбляться, как в Наташу или Татьяну. Мне кажется, отчество не случайно. А, Борис Леонидович? Мне кажется, тут намек на некую духовную дочерность от Достоевского.

– Да вроде бы нет, – смутился Пастернак. – Я об этом не думал, признаться.

– Мы не знаем всех бессознательных тайн творчества, – сказал Храпченко. – Но я уверен, что вашему роману суждена большая и славная жизнь. А теперь-ка попросту: давайте издадим его в СССР?

Пастернак задохнулся от неожиданности.

– Да бог с вами… простите, господин Храпченко…

– Михаил Борисович.

– Что вы такое говорите, Михаил Борисович? Роман эмигранта, автора совсем не советских стихов – издать в Союзе? Конечно, я был бы счастлив, особенно зная советские тиражи, никакого сравнения с нашими. Чтоб русские вспомнили обо мне. Вернуться в Россию большой прозой. Счастье. Но это фантазия.

– Отчего же? – сказал Храпченко. – Я ведь не просто турист. Я и сейчас занимаю некоторую, так сказать, должность. Это серьезное предложение.

– У вас в СССР цензура!

– Мы не исправим ни единой строчки. Вот так и напишем: «Публикуется в авторской редакции».

– Михаил Борисович, но ради чего?

– У нас в стране большие перемены, если вы следите. В феврале состоялся съезд партии. Мы свободная страна. Ради чего публиковать? Ради свободы творческого самовыражения выдающегося русского поэта Бориса Пастернака. А там, глядишь, и премия…

– Сталинская? – поморщился Пастернак.

– Товарищ Хрущев осудил сталинские ошибки и перегибы. Ленинская премия. В будущем году весной – первое присуждение. А через год, в пятьдесят восьмом – самый раз. Я, как член жюри, обязуюсь содействовать. К тому времени успеем издать, переиздать, рецензии пойдут… Ну что, согласны?

– Вам дать рукопись?

– У меня уже есть. Илья Григорьевич передал. Договор сейчас подпишем? Аванс вам из посольства принесут, вот прямо домой, прямо сюда. Франками, франками, не беспокойтесь.

Приснился сон, как будто бы я вхожу в кухню, в квартире каких-то своих знакомых, и застаю громкую ссору матери, дочери и ее кавалера.

Из их криков я понимаю, что случилось.

Молодой человек – художник. Он написал портрет своей девушки, то есть вот этой дочки. Все показывают друг дружке картинку на айфоне, а сама картина на выставке. Молодой человек, объясняют мне, студент художественного института. У них какая-то курсовая выставка, и вот там он вывесил этот портрет. Я смотрю на картинку: вполне приличная живопись, правда, очень традиционная. Такой, что ли, универсальный «постреализм». Девушка в полурасстегнутой блузке и с головой, замотанной полосатым кухонным полотенцем. Молодой человек держит это полотенце в руках.

– Очень похоже, – говорю я и улыбаюсь девушке. – Вам нравится?

Она хлопает глазами и молчит.

– Как он посмел! – кричит мамаша, обращаясь ко мне. – Он нас опозорил! Он назвал картинку «Неряха»! Вы представляете себе? Портрет моей дочери, своей, можно сказать, невесты – и выставил под названием «Неряха»! Это просто уму непостижимо! Неряха! Про свою любимую…

– А что, ряха? – хохочет молодой человек и показывает дырки на полотенце. – Если вы тут все такие ряхи, зашили бы вперед полотеничко!

Просовывает палец в дыру и вертит полотенце на пальце.

– Да, может быть, никто и не узнает, – пытаюсь вмешаться я.

– Вы ж сами сказали, что похоже! – стонет мать. – Боже, какой позор!

– А надо было вперед полотеничко заштопать! – издевается парень. – Или новенькое дать, дочке для портрета.

– Вон из моего дома! – кричит мамаша.

– Да пожалуйста! – смеется парень и оборачивается к девушке. – Давай, решай, туда или сюда…

Ему почему-то очень весело.

– Вон! – кричит мать. – Или я, или он!

Девушка все так же молча хлопает глазами.