Эдвард Кэри - Кроха [litres с оптимизированными иллюстрациями]

– Ужас! – выдохнула Елизавета.

Тут с нами заговорила старуха, но на чудном языке, которого я в жизни не слыхала. Невразумительные горловые звуки, вперемежку с ворчанием и мычанием, и на протяжении всего ее монолога – это меня поразило более всего – ее рот, смахивающий на рваную рану, оставался неподвижным. Она произносила невнятные слова, всхлипывая и сглатывая, и не ртом, а вроде как всем своим телом. Ее исхудалое тулово испускало возгласы, словно невольно нас браня. Казалось, к нам обращен приглушенный голос беспомощного духа, прозябающего в опустошенных недрах несчастной страдалицы. А потом она вся пришла в движение, внезапно подавшись вперед и согнувшись пополам, и мы торопливо бросились вон.

Пробыв в той лачуге, наверное, с полминуты, мы выбежали наружу, жадно вдыхая свежий воздух. Я потом не могла забыть жалкую лачугу, и тощего пса, и его престарелую хозяйку.

Не в силах видеть эту хибару, я отвела от нее взгляд. За деревенскими домишками стояла небольшая часовня и располагалось обширное кладбище с несколькими свежевырытыми могилами.

Мы вернулись в карету.

– Как могла эта женщина так опуститься? – запальчиво воскликнула Елизавета.

– Ясное дело, не в одночасье.

– Ей можно чем-то помочь, как думаешь?

– Не знаю. В иных случаях смерть – единственная помощь.

– Я должна ей помочь. Боже, сердце мое, ну что она за человек?

– Просто женщина.

– О! Это ужасно! Что я могу сделать? Что я могу сделать для нее? Вотивные дары! Больше даров! Мари, ты должна мне с этим помочь.

Когда мы вернулись во дворец, мир, похоже, вновь обрел живые краски. Я и не думала, что все вокруг может так быстро меняться.

После каждой подобной экскурсии стены часовни церкви Сен-Кир неподалеку от дворца постепенно заполнялись восковыми человеческими органами. Поначалу мало кого волновали эти прибавления, никто не думал, как быстро возрастет их число. Мы приносили почки и мочевые пузыри, легкие и руки, глаза и сердца, печень и желудки. Передавая друг другу восковые и глиняные муляжи, мы пару раз соприкасались руками и, думаю, чувствовали свою дружескую связь, великую свою близость – среди нагромождения частей человеческого тела.

Так прошло три месяца. Мне предстояло возвращаться в Обезьянник. Но уезжать мне совсем не хотелось. Я бы с радостью осталась с Елизаветой. Когда я ей в этом призналась, она ответила, что нет ничего проще: кто-нибудь напишет им в Париж, что я нужна во дворце. От моего хозяина последовал ответ – или, возможно, его написала вдова, – что в таком случае им должны выплатить компенсацию за мое отсутствие. Это было в ее духе. Я никогда этого письма не видела. Но была очень рада, что мне не нужно никуда ехать. Я не хотела туда возвращаться – в тот момент, во всяком случае. Это было бы невыносимо. Чем дольше я жила в версальском буфете, тем легче я могла забыть о своей жизни в других местах.

Мы с Елизаветой проводили все больше времени вместе, вылепливая муляжи человеческих органов. Я входила к ней в опочивальню, как только она пробуждалась. Она посвящала меня в свои дела на грядущий день и постоянно интересовалась, довольна ли я. Очень довольна, говорила я, очень. И это было правдой. Вскоре мое присутствие сочли обладающим благотворным влиянием на королевского отпрыска, и днем за мной посылали в разное время. А потом мне настрого вменили ни под каким видом не удаляться от моего буфета. Ибо я в любой момент могла понадобиться принцессе. Если же я в чем-либо нуждалась, мне следовало вызвать лакея, который тотчас же появлялся у моего обиталища. Порой я просто сидела в углу комнаты с враждебной ко мне обстановкой, покуда принцесса со своими фрейлинами были заняты вечерней трапезой. Бомбу, как я выяснила, на самом деле звали маркиза де Бомбель, Ярость – маркиза де Режкур, а Фурию – маркиза де Монсье-Меринвиль. Это были три милые девушки, соученицы принцессы; они приветливо улыбались мне, угощали шоколадом, или пирожным, или кусочком сахара, и гладили по голове. Если Елизавете нужно было провести какую-то официальную аудиенцию, меня размещали поблизости, я стояла с прямой спиной, не шелохнувшись, и знание, что я нахожусь рядом и готова перехватить ее взгляд, производило на принцессу особенный эффект: она избавлялась от обуревавшего ее ужаса. Иногда лакей оставлял меня в самых странных местах, например, за экранами каминов в больших залах, чтобы Елизавета за вечер могла бы разок-другой мельком взглянуть на меня, ущипнуть за нос или ухватить за подбородок и таким образом снять душевное напряжение.

Как-то ранним вечером один из лакеев Елизаветы, облаченный в голубую ливрею, отвел меня на крышу дворца и приказал ждать там в определенном месте, пока меня не позовут. И я стояла, прильнув к балюстраде, между двух каменных вазонов, прямо над покоями мадам Елизаветы, – и оттуда открывался вид на дорогу к церкви Сен-Кир, не говоря уж о большом канале дворцового парка, простиравшегося до горизонта, точно он служил наглядным пособием для изучения законов перспективы. Хотя я и обитала в тесном шкафу, подобные просторы меня уже не изумляли. Мне было наказано занимать позицию на крыше, чтобы Елизавета, отправляясь в экипаже на очередную аудиенцию, могла бы опустить окно и увидеть меня наверху, что бы ее, несомненно, обрадовало. И я стояла там неотлучно, как мне и приказали, и наблюдала, как волны людей перекатывались по бескрайнему парку. Начал накрапывать дождь, но я все стояла, согласно данным мне указаниям. Вскоре сгустились сумерки, и я уже не различала в полумраке ни канала, ни парка, а вскоре уже ничего не слышала, кроме разве что взрывов хохота, веселых вскриков откуда-то из дворца да кошачьего мяуканья внизу. Я уже почти не сомневалась, что обо мне попросту забыли, как вдруг услыхала чьи-то шаги на крыше – они приближались.

Кто бы это ни был, он остановился невдалеке и облокотился о балюстраду, держась за один из каменных вазонов и глядя вниз. Человек стал возиться с чем-то вроде длинного прута. А последовавший затем грохот едва не заставил меня спрыгнуть с балюстрады и дать деру по брусчатке: мой сосед по крыше поднял ружье и выстрелил прямо по кошкам внизу. Я услыхала громкий взрыв, увидела язык пламени, и затем раздался дикий визг, который я приняла за кошачий. Потом, очень быстро, грохнул еще один выстрел, но за ним не последовало никакого визга. Боясь быть подстреленной, если бы он по ошибке принял меня за кошку, я крикнула:

– Прошу вас, сударь, прошу вас, здесь я. Не стреляйте в меня! Не стреляйте!

– Кто вы? Кто здесь?

Стрелок бросился ко мне, и я по мере его приближения различила во мраке большое белое лицо. Это был мой старый знакомец – слесарных дел мастер, одетый в просторную куртку.