Эдвард Кэри - Кроха

Двадцатого апреля, опасаясь иностранного вторжения, Франция объявила войну Австрии и Пруссии. А двадцать пятого разбойника Николя-Жака Пелетье казнили совершенно новым способом – с применением машины, сконструированной месье Луи. Луизетта, как ее назвали, представляла собой деревянную раму и большое скошенное лезвие; когда отпустили рычаг, лезвие упало с высоты прямо на шею месье Пелетье, после чего его голова вприпрыжку покатилась прочь. Казнь наблюдали Жак с Эмилем. Они вернулись крайне разочарованные.

– Ничего не смогли разглядеть, – пожаловался Жак. – Очень быстро все произошло. Чик – и все, не успели и глазом моргнуть.

Работа у нас кипела вовсю, все трудились больше обычного. На нашей фабрике возникла целая индустрия, мы как будто изобрели машину по воспроизводству недавней истории. Никто из нас не имел представления о том, какие силы подспудно управляли ходом человеческой истории, каждый имел дело только со своим участком большой панорамы. Кто-то был занят волосами, кто-то зубами, одни трудились над глазами, другие – над красками, кто-то смешивал воск, кто-то замешивал гипс. И никто не видел дальше своего верстака. Но совместными усилиями мы создавали анатомию меняющегося города, совместными усилиями мы претворяли отдельные события в целостную и общепонятную картину.

Вдова у себя в кабинете покуривала сигары и посасывала кончики гусиных перьев, гадая, не упустила ли она чего при решении той или иной проблемы и уже не будучи вполне уверена, как это бывало раньше, что умудряется держать нос по ветру. Для головы Людовика XVI она сшила красный фригийский колпак, а покончив с ним, решила справить новую униформу для работников выставочного зала. Но стоило ей обрядить всех в платье национальных гвардейцев, Национальная гвардия утеряла популярность в народе после июльского расстрела демонстрации граждан, так что наших парней пришлось спешно переодевать санкюлотами – в одежду простых рабочих: длинные полосатые штаны, свободно сидящие сорочки и короткие куртки. На куртки по-прежнему нашивались розетки с инициалом Куртиуса, но к ним теперь добавились кокарды-триколоры: с красной и синей полосой, старыми цветами Парижа, и с белой, цветом королевской династии.

Я трудилась в главной мастерской в конце коридора, вскрывала гипсовые формы и высвобождала из них восковые головы. Со мной в паре работал Жорж Офруа, он стоял рядом, держа наготове палитру с розовой и красной краской разных оттенков. Рядом с моей старой мастерской располагался цех по изготовлению париков, зубов и глаз. Во втором этаже возле несгораемого шкафа с деньгами восседал Мартен Мийо. Мы снизили входную плату, но посетители компенсировали нам выручку, хлынув к нам еще более широким потоком. Дети ходили по залу и нараспев цитировали «Права человека и гражданина». Молоденькие субретки оплевывали нашего воскового Лафайета, называя его развратником. А пожилые только и знали, что разглагольствовали об отечестве. Приходить в музей Куртиуса в те дни считалось высшим проявлением патриотизма. Вечером первого августа, которое не было отмечено никаким национальным празднеством, случилось важнейшее событие в жизни нашего дома: я подслушала разговор Куртиуса и вдовы на площадке второго этажа. Мой хозяин схватил манекен Анри Пико.

– Пришла пора его убрать, Шарлотта. Он же покойник, покойник! Придите ко мне!

– Я не могу! – отвечала та со слезами в голосе. – Проявите понимание! Не все сразу. Я сниму с него платье. Но не более того. Это же моя опора. Без него я бы ничего не добилась. Вы не знали его. Это был великий человек, каким вам никогда не стать.

– Но я же живой!

– Прошу, Филипп. Я еще привыкаю.

На следующее утро Анри стоял у перил раздетый.

Десятого августа в центре города собралась огромная толпа граждан, требовавших отречения короля. В Большом Обезьяннике слышались выстрелы пушек и ружей швейцарских гвардейцев, охранявших дворец Тюильри и его обитателей. Я подумала о Елизавете: сейчас она была там. Я зашла в свою рабочую комнату и достала сердце и селезенку. «Только бы с тобой ничего не случилось, только бы ничего не случилось!»

Обезьянник был заперт на все засовы, как и все прочие дома в городе. Мы не могли никуда выйти, многих из тех, кто выходил, подстреливали на улице. В нашем большом зале полые люди вздрагивали от ухающих вдалеке пушечных выстрелов, трясся Байи, и члены королевской семьи за трапезой тоже дрожали на своих стульях. Некоторых восковых людей мы уложили на пол, опасаясь, как бы они не повредились в случае падения. Все предметы в доме содрогались от грохота пушки.

«Прошу, только бы с тобой ничего не случилось, только бы ничего не случилось!»

Зазвякал старый колокольчик Анри Пико. Когда отодвинули дверные засовы и распахнули дверь, мы увидали за воротами Жака Бовизажа и Эмиля с ним. Эмиль обмяк, его лицо посерело, глаза закрыты. И он не держался на ногах. А потом Жак, наш хроникер самых живописных смертоубийств в городе, поднял светловолосого мальчишку над порогом – и сразу стало ясно, что Эмиль Мелен уже не живой. Наконец-то Жаку удалось стать первым очевидцем убийства.

– Жак, что стряслось? – крикнул мой хозяин.

– Убийство! Убийство, убийство, убийство! Убили моего парня. Моего мальца.

– О Жак! – вскричала я. – Бедняга Жак!

– МАЛЕ-ЕЦ! – ревел безутешный Жак.

К этому времени вся жизнь в городе замерла. Двери, окна, ставни – все было на запорах. По улицам ходили мужчины и объявляли, что смертная казнь ждет всякого, кто укрывает у себя швейцарских гвардейцев из дворца Тюильри. По ночам в домах производили обыски. В ходе этой охоты переворошили весь город. Но если швейцарские гвардейцы покинули свои позиции, значит, более не существовало преграды между королевскими особами и простолюдинами, и теперь все должны были слиться в общей пляске плоти. Я не знала, жива или мертва Елизавета.

– Помогите, – рыдал Жак. – О, помогите!

Чуть позже знойным утром, когда я сидела у себя в мастерской, воздух вдруг потемнел. Я подошла к окну, распахнула его, и тотчас комната наполнилась жутким жужжанием. Оказалось, на оконном стекле сидели тучи мух и застили дневной свет. Вдоль бульвара двигалась гигантская плотная масса мух. В те дни все парижские улицы были завалены трупами.

Ополченцы с трехцветными ленточками на груди встали у нашей двери и принялись дубасить в нее кулаками, требуя назвать подданство моего хозяина.

– Он Куртиус, – закричала вдова. – Тот самый Куртиус!

Но ополченцы, похоже, пропустили ее слова мимо ушей и задали тот же вопрос моему хозяину, а он ответил, что родом из Швейцарии. Тогда они спросили, есть ли еще в доме швейцарцы, и мой хозяин ответил, что да, его давняя ассистентка, женщина, тоже родом из Швейцарии.