Эдвард Кэри - Кроха

Куртиус побледнел.

– Мы лишь показываем то, что происходит за нашими воротами.

– Но вы же не обязаны! Кто вас заставляет это показывать, а?

– Мы обязаны! Мы должны показывать. Таково требование народа!

– Эти головы только провоцируют приносить вам еще больше голов. Накройте их чем-нибудь! Унесите их! Не надо их выставлять напоказ! Вам следует сменить эту экспозицию.

– Но они лишь свидетельствуют о том, что творится сейчас в городе.

– Вы этим любуетесь!

– Мы просто наблюдаем.

– Вы множите ужасы! Вы поднимаете на щит самое скверное и демонстрируете это.

– Нет ничего в мире честнее воска! Все это знают. Воск неспособен лгать.

Это правда. Воск никогда не лжет – не то что эти портреты маслом в золоченых рамах, которые я повидала в Версальском дворце. Воск всегда был честнейшим материалом.

– Я умоляю вас: прикройте их!

– Но это и будет ложь.

Мерсье издал горестный стон.

– Этот город лопнет, точно гнойный нарыв.

С улицы донесся шум голосов. Зазвякал дверной колокольчик. Снова ватага людей. Других, но все шайки выглядят одинаково. Мне принесли новую голову, выложили на стол, поставив на обрубок шеи. Светлые волосы. Белая кожа. Светло-серые глаза…

– Боже! – в ужасе задохнулась я. – Это уже нечто совсем иное. Я знаю эту голову. Я разговаривала с ней, когда она была жива.

– Тише, Крошка. Мари. Девочка… – еле слышно прошептала вдова. – Лепи ее. Ты ее не знаешь. Тебя убьют, если ты ее узнаешь.

– Это… – пробормотал мой хозяин, помогая мне размешивать гипсовую массу. – Это не Елизавета?

– Поначалу я увидела только светлые волосы…

– Так это она?

– О, сударь, сначала я так и подумала.

– Она?

– Нет. Это… была… принцесса де Ламбаль.

– Значит, не она. Я рад. Да, это уж точно что-то новенькое.

– У нее кожа белая, как снег.

– Тогда думай, что это мрамор. Это поможет отвлечься.

– Но когда знаешь отрубленную голову, сударь…

– За работу!

– Я же не знала тех, чьи головы лепила раньше. А теперь такое чувство, что мы оказываемся все ближе и ближе к ним.

– Так, Мари, теперь подыми эту голову!

– Тяжелая…

– Молодец!

Эдмон наблюдал, как мы возимся с новой головой, и не отводил взгляда. Он сидел, выпрямившись на стуле и смотрел широко раскрытыми глазами, но не плакал. Когда работа была завершена и голову вынесли из Обезьянника, я заметила Мерсье, примостившегося в уголке. Вот он плакал.

– Надо было оставить вас в Берне, – пробурчал он.

– Но тогда я бы никогда не приобщился к такой красоте, – воскликнул Куртиус, поглядев на вдову.

– О, Крошка, – продолжал Мерсье. – Крошечная жесткость, крошечный нож, крошечное пятнышко крови. Твое личико вполне соответствует духу эпохи. Ты обрела себя: крошечный кошмар.

– Почему вы говорите мне такие вещи? – спросила я. – Почему вы меня оскорбляете? Чем я это заслужила? Я же не рубила эти головы, так?

– Прощайте, – сказал Мерсье. – Вряд ли я снова приду сюда.

Мерсье выпустили через главный вход. Он остановился, обернулся и, прежде чем уйти, пнул здание носком башмака.

– Но вина нашего попил вволю, – заметила вдова.

– По правде сказать, – заметил мой хозяин, – мне никогда не нравилась его голова.

Поздно вечером того же дня, когда мы сидели в зале, вдова подле моего наставника, опять зазвякал колокольчик Анри Пико. За воротами стоял Жак Бовизаж, в одной руке он держал саблю наголо, в другой – мушкет. Он попросил впустить его. Последовавшие далее слова произносились шепотом (внутри) и громогласно (снаружи).

– Он нас всех убьет, – прошептала вдова.

– Нет, он никому не причинит вреда, – возразила я.

– На нем кровь, – сказал Мартен Мийо. – Я отсюда вижу.

– Так что, впустим его? – спросил Куртиус.

– Он не в себе, – настойчиво уверяла вдова. – Он нас всех изрубит в куски, а наутро будет рыдать в три ручья.

– Жак, – усмехнулась я. – Наш кровожадный Жак.

– Вылепи меня! – заорал Жак из-за ворот. – Вылепи меня!

– Это против правил! – зашептала вдова. – Мы не лепим своих. Мы не выставляем себя на всеобщее обозрение. Мы в этом не участвуем.

– Я был занят делом! – ревел Жак.

– Он сильно пьян, – заметила я. – Да, он явно не в себе.

– Ну, пускай проспится у кого-нибудь на крыльце, – предложил Куртиус.

– Какое там проспится! – вздохнула вдова. – Разве от такого можно проспаться?

– Занят делом! Ох, каким делом! – кричал Жак. – Посмотрите на эти руки!

Наступила затяжная тишина.

– Он ушел? – предположил Мартен.

– Думаю, да.

Но тут раздался вопль Жака:

– О, помогите! Помогите Жаку! Кто же поможет Жаку?

– Я не могу этого вынести, – заявил мой хозяин.

– Крошка! Помоги мне, Крошка!

– Пойду к нему, – сказала я.

– Эмиль! Эмиль! – хныкал Жак.

– Он кричит потише. Он успокаивается, – проговорила вдова, – но пустить мы его не можем.

– Что же делать? – завывал он. – Что мне теперь делать?

– Он скоро уйдет, – уверенно сказала вдова. – Он утихомирится.

– Семья! – истошно вопил Жак. – Мать! Отец! Сестра! Брат!

– Жак Бовизаж, – зашептала я. – Тихо!

– Я! Я! Я! Помогите! Помогите мне!

И тут он завыл, и это был долгий и страшный звериный вой. Потом все стихло. Он убежал.

– Завтра, сударь, нам надо его поискать, – предложила я моему наставнику.

– Да, Мари, он успокоится к утру. Не удивлюсь, если он позже вернется и уляжется спать у наших ворот.

Но Жак Бовизаж не вернулся ни той ночью, ни на следующее утро. Почуяв вкус и запах крови, он отверг мягкую кровать, отринул теплый комфортный дом и вернулся, в обнимку со своим горем, обратно на улицу.

В ту ночь город словно подменили, и наш бульвар дю Тампль захлестнула непривычная тишина. Улица, по которой некогда спешили по делам люди и грохотали кареты, теперь была безмолвна. Городские ворота заперли. По всем районам бродили вооруженные пиками люди и стучались в двери. На реке через равные расстояния выставили дозоры в лодках, и дозорные стреляли по всему, что двигалось.

Утром, когда городские ворота вновь распахнулись, мы с Куртиусом отправились на поиски Жака, звали его, свистели и кричали. Мы останавливали прохожих. Мы предлагали вознаграждение за любые сведения о нем. Но в тот день, как и на протяжении многих последующих дней, о нем не было ни слуху ни духу.

– Мой Жак, – горестно повторял Куртиус. – Мое дитя! А что будет, если к нам ночью нагрянут грабители? Кто нас теперь будет охранять?

В те дни все городские ворота, все ставни и все окна были закрыты по указу Коммуны [15] Коммуна Парижа – орган муниципальной власти в Париже в 1789–794 гг. и основные улицы в центре были оцеплены четырьмя шеренгами солдат. Куртиус, вдова, Эдмон и я сидели в церкви Мадлен, на рю де ла Мадлен, куда нас вызвали ранним утром по распоряжению Национальной ассамблеи. Получив письменное предписание явиться, мы поднялись на рассвете, помылись и с превеликим тщанием оделись. Мартен Мийо внимательно нас оглядел, сдул пылинки, поправил трехцветные кокарды, отступил на шаг, чтобы бросить на нас последний взгляд, и махнул нам на прощанье.