Эдвард Кэри - Кроха

«Я забрал 17 675 ассигнатов [16] Бумажные деньги, выпущенные в годы Французской революции. .

Я забрал 12 364 луидора.

Я забрал и те 9000 ливров, что вдова Пико прячет в манекене своего мужа.

Конец вашему грязному предприятию. Я с ним покончил.

К тому моменту, как вы вернетесь в дом, ворота будут открыты, а меня поминай как звали.

Собственноручно подписано:

Читая записку, вдова низко склонила голову. Ее голова так и осталась склоненной, хотя я была уверена, что скоро она ее поднимет. Она же всегда знала, что следует предпринять. Голова вдовы оставалась склоненной, но в любой момент она могла ее поднять. Это был тяжелый удар, безусловно, но вдова все исправит. Она всегда знала, что предпринять. И мы все рассчитывали на нее. Вдова склонила голову. Но в любой момент могла ее поднять, в любой момент.

Голова вдовы оставалась склоненной.

И больше она ее не подняла.

Я в тридцать два и в тридцать три года.

Где же посетители, которые после долгого трудового дня приходили к нам шумными толпами? Их больше не было. Кто мог потратить немного денег на забаву, когда цены на хлеб, свечи и одежду подскочили втрое? Все увеселительные заведения съехали с бульвара – их хозяева собрали свой скарб и отправились искать счастья где-то в других местах. На двери заведения доктора Грэма появилось объявление: СДАЕТСЯ. Все уехали, все. Какой удар! Какая потеря! Никаких больше фейерверков, ни даже искорки. Бульвар дю Тампль перестал существовать и получил новое прозвище: Тихая улица.

Большой Обезьянник напоминал заброшенное здание: ворота, распахнутые Мартеном Мийо, с того дня так и не закрылись и теперь стояли, перекосившись. Интересно, Мартен обокрал нас самолично или ему кто-то помог? Это казалось так на него не похоже. Наверняка у него был сообщник. Сквозь щели между каменных плит во дворе пробилась сорная трава, соседские дети играли перед зданием, и никто их не прогонял. Ржавый колокольчик на погнутых воротах онемел. После того как вдова не подняла голову, в Кабинете просто все остановилось. Ведь предприятие лишилось главы. Но при всем том Обезьянник не опустел. Со стороны нельзя было догадаться, что внутри кто-то есть. Однако четыре сердца продолжали биться. Одно, наверное, слабее, чем прежде, но остальные, словно компенсируя слабость первого, напротив, бились сильнее.

– Я ведь доктор, – сказал Куртиус, – а ты, Эдмон, ее сын. Ну а ты, Мари, ну… ты же Крошка. Теперь только факты, голые факты. Ничего, кроме правды, Шарлотта. Дорогая Шарлотта, это апоплексия.

Мы с Эдмоном собрали соломинки в мастерской, те самые, которые вставляли людям в ноздри, чтобы те могли дышать, покуда изготовлялись слепки их голов. Теперь соломинки отправились в искривленный рот вдовы, чтобы мы могли ее кормить.

– Это апоплексия, готов поклясться, – сказал Куртиус. – Пережаты шейные сосуды, возможно, кровоизлияние в мозг. Гемиплегия, односторонний паралич. Или аневризма? Ты что-нибудь чувствуешь, Шарлотта? Ты понимаешь, что происходит? Можешь подать знак? Если бы я мог заглянуть внутрь, – тут он слегка постучал кончиками пальцев по ее чепцу, – я бы сразу получил полную ясность. Если бы только взглянуть туда. Есть ли тромбы? Опухоль? Разрыв сосуда? Я не должен заглядывать внутрь, хотя ты хранишь в тайне от нас свой секрет. У тебя не было травмы головы? Помоги мне. Я не знаю, что делать. Шарлотта, не застывай. Прошу, умоляю тебя, только не застывай.

Она только и могла что глядеть в потолок. Она пила, и это было хорошо, хотя Куртиусу приходилось ее заставлять, зажав ей пальцами нос. Она дышала, что, по его словам, было исключительно важно.

– Я всегда буду рядом, – заверял он вдову, поглаживая ее по руке.

Из рта по ее подбородку покатилась струйка слюны, и он ее вытер.

– Тебя надо поменять? – принюхавшись, спросил он. – Похоже, надо. Я тебя переодену. Так, Мари, Эдмон, прошу вас, выйдите, это мое дело. Я должен сдвинуть твою мать с места, Эдмон, я должен сдвинуть эту великую даму, Мари, которая так много для тебя значила. Возвращайтесь немного погодя. Я справлюсь сам. Я укрепляю мышцы для тебя, Шарлотта. Я становлюсь очень сильным. Нет, Шарлотта, мне не жаль тех голов. Нет, они мне безразличны. Все, что мне нужно, находится здесь. И я теперь стал куда богаче.

Новая жизнь доктора Куртиуса была исполнена любви. Он любил ухаживать за ней, он любил ее пот и слюну, он любил все, что исходило из ее тела. Даже ее стоны услаждали его слух, ибо это были ее стоны. Набравшись отваги, он шептал:

– О, я люблю тебя! Я люблю тебя! Разве я тебе этого никогда не говорил?

И коль скоро никто его не пресекал, он перестал шептать, а заявлял об этом громогласно, сначала в ее правое ухо, а потом и в левое, надеясь, что она услышит. Он повторял эти слова без устали. Иногда он садился возле ее парализованной части, печально всматриваясь в ее обвисшее лицо, в ее недвижную руку и ногу, в скривившийся уголок рта, в немигающий глаз с набрякшим веком.

– Вот что я тебе скажу, – говорил он. – Ты крупная, и вся в родинках, и с пышными волосами, да-да, ты такая. Это Шарлотта, деловая дама с сигарой, успешная дама, и мы все тобою гордимся. Ты удивительная в самых разных проявлениях! Есть Шарлотта-мать, вырастившая чудного сына. Есть Шарлотта – глава семьи, никого не обделяющая своим вниманием. И есть также Шарлотта – вдова, мы не должны забывать и о ней, хотя эта Шарлотта куда менее важна, чем прочие твои ипостаси. И она, пожалуй, может уйти, потому что это Шарлотта прошлого. А ведь есть Шарлотта настоящего, разве нет? В конце концов, вот она лежит в своей постели. Одна ее часть тянется назад, а другая, мне кажется, непоколебима, да? И эта часть слегка устремлена вперед? Да! Вот она, Шарлотта будущего! Возможно, лучшая из всех возможных Шарлотт.

Двери с надписями ВХОД и ВЫХОД были закрыты. Гипсовая форма головы казненного монарха дожидалась своего часа, чтобы быть истребованной Национальной ассамблеей.

Но такого указания так и не последовало. Похоже, никому это уже не было нужно. И гипсовая форма так и лежала там, где я ее положила: две половинки, связанные бечевкой. В пустоте внутри гипсовой скорлупы была заключена огромная история страны. И мы были ее хранителями.

В те дни мы с Эдмоном внезапно сблизились. Больше нам некому было воспрепятствовать. И вновь сблизившись после столь долгой разлуки, поначалу мы не могли найти нужных слов друг для друга. Мы просто находились рядом, не отходя ни на шаг, не понимая толком, что делать в условиях внезапно обрушившейся на нас свободы. Иногда мы выходили из Большого Обезьянника и отправлялись на Тихую улицу в поисках скудного пропитания: часами простаивали в очередях за хлебом, ловя на себе взгляды бывших соседей, не без удовольствия отмечавших про себя наш жалкий вид. Иногда, когда мы уже подходили к голове очереди, нас почему-то отправляли обратно в хвост, иногда, когда мы снова оказывались впереди, провизия заканчивалась. Однажды молодой парень с выпученными рыбьими глазами подозвал нас к себе. На нем было новенькое платье и дорогая сабля на поясе.