Александр Жулин - Душа убийцы — 2

— Почему же? Я верю! — возразила (нисколько не веря) Александра Сергеевна.

— Вы не поверите: только замру — отключаюсь! Знакомо вам это словечко? — и она выпучила на Александру Сергеевну свои бесподобные глазенапы. — И, отключенная, смотрю в молоко! Смотрю — и не вяжу, как оно закипает, как начинается этакая, по вашему выражению, турбулентность, как… закрутилось, всплеснуло, залило! Вся плита в молоке.

Турбулентность! Александра Сергеевна пожалела, что не закрыла заранее уши берушами.

— А сейчас еще надо следить за бульоном… Знаете, в чем его главная прелесть?.. Чтоб — никакой мути!

И она так горько вздохнула, что Александра Сергеевна тоже чуть было вслед за ней не вздохнула, но… дикий крик.

— Глядите, глядите! — пронзительно заверещала хозяйка, — вскипело, взметнулось, вся плита в молоке! А я отключилась, и вы отключились, ну не дьявольский рок?

От этого шквала с Александрой Сергеевной (которую при всей ее высоте и упитанности ну просто никак не выходят называть больше по имени-отчеству, потому что лет ей всего — двадцать пять, и возраст отражен на лице: ни лукавых морщинок, ни скрытых, с полунамеком, улыбочек) — так вот, с этой Сашенькой произошел легкий шок.

А тут началась катавасия я с бульоном. «Хватайте!.. Сливайте!.. Не обожгитесь!..» — спасал бульон, суетилась хозяйка, а Сашенька все стояла столбом, индифферентно держа то одно, то другое: то, что суют.

— Ай-яй-яй! — запричитала та особенно громко. И только тогда Сашенька встрепенулась, как если бы по спине ее что-нибудь пробежало. — Простите, простите меня! — визжала хозяйка, — я ведь помешала р а б о т е!

На то, чтобы расхохотаться, сил больше не было. Сашенька опустилась к столу, уронила на руки голову. А хозяйка, имевшая сложное сочетание царского имени — Екатерина — с необыкновенным в древнецерковной своей обветшалости отчеством — Перфильевна, еще долго трещала, не реагируя на очевиднейшую слабость гостьи.

Но прозвучало магическое: реферат.

— Иван Петрович проработал ваш, как он выразился, реферат троекратно, так пожалуйста, возвращайтесь к Ивану Петровичу! Сейчас же, немедленно! Ему, как он говорил, нравится руководить вами… гм-гм… научно!

Сашенька ожила только в ванной.

Подумала: а настолько ли дура эта полуграмотная вертихвостка, манерой распахивать глазенапы похожая на детскую куклу? На разряженную и ухоженную, на постаревшую… на старую, старую детскую куклу! «Вашей работе!» — сказала она, а прозвучало как: Бог знает, что у вас за работа!

— Александра Сергеевна! (Сашенька чертыхнулась.) Вот вы представьте, я вдруг испугалась за ваши замечательные панталоны! Выйдите-ка на свет!

Панталоны? С чего бы так причудливо называть эти бананы? Нормальные, изумрудного цвета бананы, снизу обуженные и как бы оборванные чуть ниже колен — вон и лохмушки! — а сверху широкие, свободно свисающие с выпуклых бедер… модные, замечательные пан… ух, черт побери!

Панталонами, простите, величают еще и нижние женские… эге, Екатерина Перфильевна, уж не острите ли вы?

— Ай-яй-яй! Вот видите, видите? Жирное пятнышко! Это — бульон, Александра Сергеевна, это — дьявольский рок! Пройдемте на кухню! У меня имеется средство… против всякого жира! Против всякого, всякого!..

Всякого жира? Сашенька вздрогнула. Показалось, не только щеки ее покраснели, но и те весьма полные телеса, которые были под пан… ух, черт побери!

В глазах вспыхнуло белое пламя.

— Прекратите-ка этот спектакль, Екатерина… Перфильевна, вы… цепко углядели давнее пятныш… и в чем прелесть буль… и бананы мои… я думаю… Ивану…

Все то время, пока Сашенька чеканила эту тираду, делая паузы не по смыслу, а по необходимости справиться с бешенством, Екатерина Перфильевна взирала на нее своими нарисованными голубыми глазами с выражением ангельского простодушия. Затем похлопала недоуменно густыми ресницами — точь-в-точь бабочка невинными крыльями, и в самое время вступила:

— Милая Александра Сергеевна! — вступила как раз в тот момент, чтобы отсечь «Ивану» от повисшего отчества. Сашенька сказала: Ивану, — а Екатерина Перфильевна, движением округлых бровей: уже и Ивану?

— Милая, Александра Сергеевна, тише! Ивану Петровичу худо!

И Сашеньке показалось, что эффект от тирады оказался не больше, чем если б отдубасила висящее полотенце.

— Вы вызвались — гм-гм! — подежурить! Подежурить у постели больного! Так идите ж, дежурьте ! Идите, работайте над — гм-гм! — турбулентностью!

В других обстоятельствах Сашенька, сокрушенная и разгневанная, не испугалась бы хлопнуть дверью погромче, но… не оставлять же Ивана Петровича на эту — гм-гм! — турбулентную дамочку!

Сашенька несгибаема! Гордо шествует мимо хозяйки.

— Но панталоны вам так к лицу, право! Так гармонируют с вашей, именно с вашей фигурой!

Тощая глазенапа, черт побери!

Ивану Петровичу, доктору неких весьма пунктуальных наук, было столько же лет, сколько Екатерине Перфильевне: сорок. Был авторитетен и уважаем и вместе с тем ходил в джинсах, потертых по моде, называл девушек «золотце ты мое», лихо играл с аспирантами в волейбол и потому все еще считался в институте гусаром: вполне современный доктор наук.

А тут вдруг заболел.

Грипп поначалу, но прокатилась молва: затемнение в легких! Кошмар! Такой славный гусарчик, такой ценный работник, и — затемнение!

И вот он, остроносенький, лысенький, лежит на постели, и под одеялом тельце его едва ощущается! Никакого залихватского вида! Ни на грош обаяния умницы!

— Если искривить лопасть на выходе, — говорит ему Александра Сергеевна, — точка срыва пограничного слоя уйдет вот сюда! — и ведет пальцем по графику.

— Не надо! — возражает Иван Петрович. Из-за высокой температуры в голове у него словно ракета свистит, однако от пышного бюста сотрудницы (не тронутого губами младенца! — разжигает себя) глаз отвести невозможно. — Не надо, золотце ты мое, искривлять эту лопасть, не надо так уж бояться этого срыва! — и он берет Сашенькин палец и несет — да так воздушно, так ласково! — в неизвестные, дух захватившие дали.

Эх, знал бы доктор паук про затемнение в легких!

А у Сашеньки наступает смятение чувств. Однако, привыкшая поверять гармонию отточенной алгеброй, она немного помедлила, пытаясь понять, был ли подтекст во фразе про срыв. Да был, был несомненно! И тогда, взяв сухую лапку Ивана Петровича в большие ладони, Сашенька подносит ее к своей не тронутой губами младенца груда.

— Слышите? — она имела в виду стук собственного, верного Ивану Петровичу сердца.

— Слышу, слышу, Александра Сергеевна! — отозвался ласковый голос. Сашенька обернулась, не выпуская болезненной лапки. — А про бульон кто забыл? Кто забыл про бульончик? — напевала Екатерина Перфильевна, делая вид, будто не замечает экспроприации мужниной лапки. — Идемте же, Александра Сергеевна, скорее идемте на кухню! Нас ждет бульон! С пирожком!