Александр Жулин - Душа убийцы — 2

Проклятый волчонок! Что, если начнет ходить по инстанциям, звонить и писать? Такие дрожащие, нервные, тощие — никогда не знаешь, чего от них ожидать. Вот и сейчас. Если сейчас сверзится вдруг, разобьется? Всегда ведь найдется такой человек, который напомнит, кто был здесь старшим. Какой-нибудь, да обнаружится моралист, который ткнет пальцем. И с несвойственной неуверенностью Игорь Петрович сказал:

— А что, если нам поднять якоря?

Умница Евгений Евгеньевич понял:

— Если отойти, спрятаться, выждать…

— Конечно! — вскричала Марина, — как только увидит, что остался один, что выпендриваться не перед кем, так тут же и спустится!

В этой категоричной, чисто женской реакции была какая-то беспощадная, но до чертиков привлекательная неправда.

Игорь Петрович взял было решительный темп. Слитной цепочкой группа заскользила за ним. Вечер жег щеки, вершина алела, синие ели проносились навстречу — прекрасно! В этом быстром размашистом беге, с хлопаньем лыж, ощутил словно бы возрождение. Но тут что-то случилось. Нет, шаг он не сбил, он даже прибавил, но будто сзади окликнули. Энергично работая рычагами-руками, склонил голову, на ходу шваркнул боком вязаной шапочки по плечу, открыв ухо: окликов не было. Послышалось? Хотел обернуться, узнать, что такое, но вместо этого заторопился зачем-то: быстрее, быстрее. Скорее добраться до намеченного перелеска!

Однако то ли такое движение было ему уже не по возрасту, то ли и в самом деле смутил неразгаданный оклик, но только складность движений нарушилась. То проскальзывала толчковая лыжа, то застревала палка в снегу, выкручиваясь из ладони; показалось, будто обвит по груди резиновой лентой, другой конец прикипел где-то сзади — не к горе ли? — и с каждым шагом резина растягивалась, увеличивая сопротивление. Что-то было не так он начал делать длиннее шаги, стараясь дольше скользить, расслабляться. Нет, к черту! Грудь теснило, сердце все тяжелее прокачивало густевшую кровь, жар легких иссушивал глотку, а, главное, пропал весь азарт.

И снова будто окликнули.

Остановился. Отчетливо понял: этот парень не спустится, не взобравшись на самый верх.

Подкатил Евгений Евгеньевич. Вьдохнул так, будто выпускал перегретый пар.

— А что, если обежать эту Гору и посмотреть: вдруг он, взобравшись на гребень, спустился с той стороны?

Игорь Петрович только что именно так и подумал. Но оттого, что эта мысль была высказана не им… Но тут Рой заорал:

— Кому свербит, тот пусть и бегает! Я лично устал! Я еду на станцию! — и вдруг сорвался и устремился.

«Э, да этот парень с острыми локотками! — поразила вдруг мысль. — Вот кто меня и сожрет!»

Потылин лезет в рюкзак, достает термос. Пьет, утирается.

— Я за Роем! — говорит, словно испрашивает. — Непорядок, озлился Рой. Я еду за ним!

Семенов подслеповато помаргивает. Этот-то не продаст.

— Что скажешь, Семенов?

Молчит. Жалкий и тощий. Лицо так загорело, словно в морщины набралась грязь.

— Так что скажешь?

— Чего?

— Оставим товарища?

— Какого товарища?

Придуряется. То ли в плоть его въелось — самому ничего не решать, то ли… Себе на уме? — ахнул внезапно.

— Знаешь, — сказал, — давай-ка на станцию! Мы уж тут сами!

Семенов тем спокойным, неторопливым движением, после которого уже невозможно изменить ранее данный приказ, повязал тесемка ушей шапки-ушанки под подбородком и неторопливо отправился вслед за Потылиным.

— Ну что же, Евгений, давай! — показал глазами Игорь Петрович. — Смотри за следами на целике он мог вернуться к остановке автобуса!

Вот в этом месте Мазуркевич впивался. Кто точно видел, как уходил Рой? Может быть, он пропадал куда-нибудь с глаз? Семенов, вы не могли ошибиться: Потылин в полукилометре от вас, а еще впереди — Рой? Но вы ж плохо видите! Вы же отстали от них! Вдаль видите хорошо? Ну так скажите: а назад вы оглядывались?

Это-то и был коронный вопрос! Мазуркевичу хотелось узнать, чем занимались шеф и Марина? Вот он и пугал их своим вниманием к Рою! Но никто не оглядывался!

— Вы что, были обижены? Почему ж не оглянулись на тех, кто оставался? Значит, так: не обижены! Смотрите! — припугивал, — это звучит против вас!

Значит, обиделись! Обиделись — и ушли. Значит, что-то там произошло у них! Из-за погибшего? Из-за Италии? Из-за девицы?

Сейчас Мазуркевич, Игорь Петрович и увязавшаяся с ними Марина поднимались наверх. Луна освещала снега, они опоясались альпинистской веревкой, башмаки были с шипами. Тлела надежда: а вдруг? Прошло сорок часов, но вдруг жег костер, грелся, вдруг еще жив? А может, все же спустился, просто следов не нашли? Ну, домой не пришел, но мало ли где мог заночевать молодой, холостой человек? Заночевал где-то в субботу, в воскресенье гулял, в понедельник проспал на работу! Почему эта девица так уверенно возражает: не мог? Почему шеф так странно вздохнул при этом вопросе?

Чем же все-таки они занимались, оставшись вдвоем? И мог ли видеть их сверху парень?

…Да, они остались вдвоем. Марина держалась пока в стороне. Но вот подкатила.

— Игорь, — сказала, играл глазами, а может, хватит разводить бурю в стакане? Куда денется? Поскачет, поскачет да спустится! Давай-ка оставим записку Евгений Евгеньевичу, а сами рванем поскорее на станцию!

Вот этого он не переваривал а ней! Эгоизм какой-то пещерный! Как язык повернулся? Мужик все же на этакое не способен! А она продолжала, все на него наезжая:

— Между прочим, имеется интересная мысль! Лида в отпуске, ключ у меня! — и помахала ключом перед носом.

Ее лыжи вошли между его лыжами, как гребешок в гребешок. Теперь она стояла совсем рядом, касаясь грудью его.

Ему стоило усилия воли, чтобы, пятясь задом, отъехать.

Чтобы отклеиться от нее.

Он посмотрел назад, на ребят. Роя уже не было видно.

Размашистая фигура Потылина темнела у леса. Семенов уныло передвигался за ним. Что же случилось? Почему они так согласованно уходили? Развал, распад, разложение!

— Да понимаешь ли ты! — закричал на нее. — Что это развал, распад, разложение? Восемь лет я собирал коллектив! Восемь лет — кошке под хвост!

— Еще соберешь! — ответила быстро она. Быстро, легко.

— Этот парень развалил коллектив за пару часов!

— Да нет, не парень! — сказала она. — Не парень! — глянула на него, отведя прядь волос… Это был жест! Плавной рукой отведя прядь волос, она взглядывала чуть снизу и сбоку. — Это Италия! Италия все развалила! Кое-кто понял, что не видать ему поездки в Италию… И что вообще ничего не видать! Не расстраивайся, наберешь новых ребят!

Он скрипнул зубами — до боли в одном подпорченном зубе.

— И из-за парня ты не расстраивайся! Вы, мужики, должны все время самоутверждаться! Вы строите хижины поселяетесь мысленно в них. У одного такая хижина — диссертация, и он кладет на нее жизнь и собственные волосы для того только, чтобы плешивым, трясущимся стариком иметь возможность поставить перед фамилией три махоньких буковки: д.т.н.! У другого — собрать коллектив, чтобы чувствовать себя в нем как князь среди челяди. У третьего и вовсе идея блаженная, даже невозможно ее сформулировать: сделать что-то свое, какую-то часть автомата-завода, которая роится в его голове… Не волнуйся, побушует, побесится, да и спустится! Подумай только: завод-автомат! Что-то шумное, пыльное, грязное. А теперь оглянись! Посмотри: вот снег, вот гора! Это — жизнь! Поехали быстренько к Лиде!