Юрий Поляков - Парижская любовь Кости Гуманкова [сборник]

– Сергей! – позвал я из воды.

Он в ответ лишь плеснул детской ладошкой, прощаясь навсегда. Впрочем, нечего страшного с ним не случилось, ожог оказался не опасным. Кто ж не сгорал на море в первый день пляжной дремоты? Кошмар с ним произошел потом, когда его обвинили во взятке, и Станкевич на десять лет скрылся в Польше, оказавшись вдруг этническим ляхом, чьи предки были сосланы в Сибирь за участие в восстании против царя. Все-таки склонность к бузотерству передается по наследству. Потом он вернулся, но на былой уровень вскарабкаться не сумел. На самом деле, думаю, его покарали за двурушническую позицию в конфликте Ельцина с Верховным Советом. Станкевич, как и положено, держал яйца в разных корзинах, в результате остался без яиц. Его нынешние выступления на телевидении напоминают мне пение политического кастрата.

Я оделся и постарался незаметно проскочить мимо рецепции, опасаясь, как бы с меня не стребовали деньги за какую-нибудь нечаянную услугу, потребленную по неведению, а зеленых полусотен в моих карманах не было. Выйдя из оазиса будущего благоденствия, я поехал домой. Москва после 1991-го как-то сразу обветшала и замусорилась. Улица Горького, снова став Тверской, превратилась от Красной площади до Белорусского вокзала в бесконечные торговые ряды, точнее, в барахолку. На ящиках и коробках лежало все, что можно продать: от сушеных грибов до собрания сочинений Сервантеса. Тогдашний мэр Гавриил Попов, похожий на крота, говорил, что рынок начинается с барахолки. Росли никем не убираемые помойки, крысы бегали почти беззаботно, как кошки. На задах дорогих ресторанов вроде «Метрополя» можно было увидеть кучи выеденных устричных раковин, которые страшно воняли. Автомобиль я вел аккуратно: участились случаи, когда за вполне законный обгон тебя могли вытащить из машины и отлупить крутые ребята в кожаных куртках. Бандиты. Их стало кругом столько же, сколько прежде было военных, с улиц совсем исчезнувших: людей в офицерской форме иногда били из упорно насаждаемой ненависти к армии.

– Доволен? – зло спросил меня мой друг, имея в виду повесть «Сто дней до приказа».

– Я-то почему должен быть доволен? Я хотел совсем другого!

– Я тоже хотел другого… – примирительно вздохнул друг, голосовавший за Ельцина.

Иногда стреляли. Проходя как-то мимо ресторана «Савой», я увидел у входа двух кавказцев в дорогих переливчатых костюмах. Они лежали на асфальте в лужах крови. На лице одного из них замерло выражение гневного недоумения, а его кулаки были сжаты в предсмертном негодовании. Собралась толпа зевак. Типичные для советских времен вопросы «Кто виноват?» и «За что убили?» – даже не звучали. Все понимали: за деньги. Оперативники ходили вокруг, глядя себе под ноги, как грибники: искали гильзы.

Впрочем, вскоре я и сам стал свидетелем громкого убийства. Мы с моим покойным другом Геной Игнатовым иногда ходили в Краснопресненские бани. Однажды, предвкушая парной релакс, мы с березовыми вениками под мышками приблизились к помывочному учреждению и увидели перед входом толпу нерусских парней в спортивных костюмах. Они гортанно причитали, тесно обступив что-то лежащее на земле. По тем временам излишнее любопытство могло плохо кончиться, мы, обойдя толпу, поднялись на крыльцо и спросили у безмятежно курившего банщика:

– Что это у вас тут?

– Клиента из-за шайки шлепнули… – хихикнул он.

– А что, уж и тазов на всех не хватает? – поддержал я его шутку.

– Воруют…

Мы посмеялись и пошли смывать немногочисленные свои грехи. Вечером из «Вестей», въезжавших на телеэкран на тройке диких коней, я узнал: возле Краснопресненских бань убили знаменитого крестного отца и спортивного мецената Отария Квантришвили. Все-таки велик и могуч русский язык! Авторитет погиб, борясь за власть в своем мире, то есть из-за шайки. А уложил его выстрелом с чердака из оптической винтовки не менее знаменитый авторитет – киллер Солоник, впоследствии уничтоженный в Греции вместе с юной любовницей – победительницей конкурса красоты.

После «Вестей», набитых криминалом, как старый матрас клопами, начиналась телепередача «На диване»: музыкальный критик Артемий Троицкий, развалившись в буквальном смысле на оттоманке, ленивым голосом рассказывал, как обставляет свою новую пятикомнатную квартиру с окнами на Кремль. Я плюнул, спустился за пивом в гастроном на первом этаже нашего дома. У входа попрошайничали голодные замызганные солдатики срочной службы. Бегали они к нам на Хорошевку из полка Таманской дивизии, казармы которого располагались в полукилометре, возле Беговой. По иронии судьбы именно в этой части в 1976 году я, призванный в армию, проходил первичный карантин, и кормили нас на убой.

От такого безобразия я затворился в замке из слоновой кости, а именно: на даче в поселке Зеленоградском, близ Софрина. Мои знакомые писатели, едва заработав, начинали собирать антиквариат или авангард, оправлять жен или любовниц в «меха и бархат», но у нас с женой была мечта – купить дачу с участком. У меня это желание шло откуда-то изнутри, видимо, из глубины моей родовой рязанской памяти. После выхода пяти книг и запуска двух сценариев набралась солидная кубышка, а недостающую сумму добавила теща Любовь Федоровна, вдова летчика-испытателя. Людям этой профессии при советской власти платили очень прилично. Однако купить дачу оказалось не так-то просто.

Шел 1987-й. Сначала мы присмотрели отличную генеральскую дачу в поселке Катуар по Дмитровскому шоссе и договорились весной оформить сделку. Владельцы звонили нам регулярно и предлагали еще раз съездить посмотреть на будущую покупку. Мы заезжали за хозяевами и отправлялись в поселок. Как-то я случайно разговорился со знакомым, который тоже искал дачу, и он пожаловался на генеральскую пару, морочащую ему голову второй год. «Не в Катуаре ли?» – с нехорошей догадливостью уточнил я. «А ты откуда знаешь?» Выяснилось, таким образом хитроумные дачевладельцы использовали покупателей с автомобилями, чтобы зимой навещать свое загородное хозяйство. Состоялось объяснение, и генеральша, считавшая себя польской графиней, объявила, что только дураки сейчас продают недвижимость!

Да, набирала обороты пока еще скрытая инфляция, собственность придерживали или заламывали несусветные цены. Наконец мы нашли то, что хотели, и стали дачевладельцами. Продавший нам свои угодья крепкий семидесятилетний дед, собиравшийся жить еще как минимум четверть века, дрожащими руками пересчитывая гору купюр, твердил, что теперь будет по два раза в год ездить в кисловодский санаторий, а бестолковому внуку наймет репетиторов по всем предметам. На дворе стоял солнечный март 1988 года. До развала советской финансовой системы оставалось совсем немного… Моя теща вскоре потеряла все лежавшие на книжке сбережения, которые, рискуя жизнью, копил ее героический муж, мой тесть, которого я никогда не видел: он умер от рака, обычного для этой нервной профессии недуга, за два года до того, как я познакомился с его дочерью.