Миа Канкимяки - Женщины, о которых думаю ночами

28 сентября 2014 года я сижу на татами в домике на склоне горы Йосида в Киото, думаю об Иде, Изабелле и Мэри и пишу. Слышится стрекот цикад. Мне 43 года.

Потом меня осеняет.

Мэри родилась 13 октября.

Ида родилась 14 октября.

Изабелла родилась 15 октября.

Даты рождения этих трех исследовательниц и путешественниц укладываются в три дня , и все они родились под знаком Весов, как и я. Что бы это значило?

У меня в голове переплетаются невидимые нити и мистические образы.

Последний день с Беатрис: завтра она возвращается домой в Германию. Вечером отправляемся с ней в район Гион, где в традиционных чайных домах обосновались представительницы исчезающей профессии гейш, профессионалок от искусства, общения, танца и песни, и где они по-прежнему развлекают клиентов. Похоже, сюда явились все наши. Улица Ханамикодзи катастрофически запружена: туристы караулят несчастных гейш, словно папарацци. Две гейши выходят из старинного, знаменитого чайного дома, и когда они садятся в такси в ожидании клиентов, их окружает толпа с фотоаппаратами. Сверкают вспышки. Туристы в своей ненасытности напоминают мне стаю гиен. Японский экскурсовод приводит группу к еще одному ресторану. Оттуда наконец выходит майко, юная гейша, гид указывает на нее пальцем и кричит: «Майко! Майко! Тинейджер! Тинейджер», а когда туристы начинают щелкать затворами, он продолжает: «Are you satisfied? Тинейджер!» Какой ужас! Мне становится дурно. Я задумываюсь о том, как гейшам удается работать в таких условиях, да еще и каждый день. Как им удается собраться после такого нашествия обезьян? Потому что я не в состоянии представить себе большей пропасти, чем та, что пролегла между примитивной групповой истерией и безграничной утонченностью и возвышенной красотой, коими является их труд.

И при этом я сама здесь только для того, чтобы увидеть их хоть краешком глаза.

На Японию идет тайфун. Ким пишет мне напоминание оставить окна и двери приоткрытыми, чтобы дом не разорвало из-за внутреннего давления. Ожидая тайфуна, я воюю с гигантскими тараканами, которые стремятся прорваться на кухню.

Вечером читаю полученную от Беатрис в подарок на день рождения книгу о ниндзя. Спать ложусь вовремя. Пошел дождь, через открытую дверь внутрь вливается густой запах земли. Влажность проникла в футон. Я нахожусь на склоне горы Йошидяма, но думать о возможных селях не хочется.

Утром становится ясно, что тайфун обошел Киото, но накрыл Токио. Отменены рейсы самолетов и поездов, какая-то станция метро затоплена, школы закрыты, населению рекомендовано пройти в обозначенные убежища. Думаю – не самый подходящий момент – о гравюре Хиросигэ [31] Утагава Хиросигэ (1797–1858) – японский художник-график, один из последних представителей направления укиё-э, мастер цветной ксилографии. Автор не менее чем 5400 гравюр. под номером 58 «Ливень над мостом Охаси», где изображены сгорбившиеся под дождем идущие по мосту люди.

Стараюсь регулярно вести путевой дневник, но, по правде говоря, заставлять себя каждый вечер сесть и писать, особенно если ты раздавлен событиями дня и глыбой полученной информации, да еще если состояние ни к черту и голова болит, – та еще адская мука.

« Как же тяжко писать! Я полностью утратила способность изображать что-либо вообще так, чтобы другой мог восстановить хоть какой-нибудь образ », – написала Изабелла с Гавайев в марте 1873 года.

И дальше: «Домик в кратере на Килауэа! Ночь на среду 5 июня. Я прямо дрожу от волнения после всего того, что произошло. Не знаю, удастся ли мне дописать это письмо – так я устала и опьянена отсутствием сна». (Изабелла, Гавайи, 5.6.1873.)

«Я не понимаю, как можно быть в состоянии писать письма. После долгого дня в седле я настолько утомлена и хочется спать, что писать нет никакой возможности». (Изабелла, Скалистые горы, 23.10.1873.)

«Нет возможности написать из Кантона. Во-первых, всего не опишешь, во-вторых, я либо все время в движении, либо чересчур устала, либо уже собираюсь куда-то… Ах, если бы я была сильней!» (Изабелла, Китай, 5.1.1879.)

Несмотря ни на что, Изабелла находила силы, как и Ида, и Мэри. Представляю, как они сидят в одиночестве при свече, когда все уже улеглись, и пишут, влекомые несгибаемой силой воли, страницу за страницей, а потом еще одну, и еще.

Кажется, что смысл поездок – именно в этом: увидеть и зафиксировать увиденное в памяти . Ибо мир странным образом становится еще более удивительным и значительным, когда ты рассказываешь о нем. Лишь описывая, начинаешь понимать.

Советы ночных женщин: пиши каждый вечер.

Знаю, знаю. Заставляй себя .

Решаю сделать хоть что-нибудь полезное. Несколько дней подряд езжу в расположенную в полутора часах езды на другом конце города библиотеку Нитибункен почитать о ночной женщине по имени Эма Саико (1787–1861). Она жила в период Эдо и была известна как поэтесса, каллиграф и художница. Она так и не вышла замуж, всю свою жизнь прожив в доме отца на берегу озера Бива. Периодически Эма выезжала в Киото, встречалась с коллегами-мужчинами. Они вместе ходили в горы, восхищались цветущей сакурой, пили вино и писали стихи. Она не стала радикальной путешественницей по миру, но приобрела известность как «тихий радикал», не обращавшая внимания на правила приличия для женщин в эпоху Эдо, но поступала так, как ей заблагорассудится. По ночам я думаю о ее спокойствии и тихом голосе, думаю о ее преданности кисти и одиноких поездках по Киото, о ее решении не вступать в брак, о ее очарованности вином. Думаю об отшельничестве и лунном свете, о ее женской доле, проходящей нитью сквозь поэзию всей ее жизни – начиная с молодости через зрелость и к старости. Думаю о ее мудрости в понимании того, что после бури следует спокойствие и что никакое из чувств не является конечным.

На полке в Нитибункене я совершенно случайно напала на исследование, посвященное путевым дневникам женщин периода Эдо, и вскоре поняла, что за внешней непритязательностью скрывается настоящее сокровище. Для меня стало настоящим открытием, что в ту эпоху японские женщины должны были выправить себе разрешение на перемещение, если они собирались из одного города в другой . Оказывается, причина была в центральной политике. Желая обеспечить верноподданнические настроения феодалов, правительство свозило в качестве заложников в тогдашний Эдо, нынешний Токио, их жен и детей, где их охраняли денно и нощно. Из путевых дневников становится ясно, что самым тяжким для женщин было получение разрешения на перемещение, а также официальная проверка, проводившаяся на специальных пунктах «секишо». Процесс получения разрешения был сложным: женщине следовало представить свое удостоверение личности, количество спутников и средств передвижения (лошади, быки, повозки), место отправления, место прибытия, имя подателя заявления (в сельской местности заявление подавал главный храмовник), статус женщины, то есть чьей матерью или дочерью она является, возможная беременность, а также то, черненые у нее зубы или нет. На пунктах проводился полный осмотр – даже волосы проверяли с расческой, и если хоть один признак не совпадал с описанием в документах, женщину разворачивали и ей необходимо было выправлять новые бумаги. Если же она пыталась преодолеть границу без бумаг, ее ждало наказание – к примеру, «распятие прямо на месте». Многие женщины жалуются в своих дневниках, что изменить маршрут или график поездки из-за разрешений было невозможно даже по причине болезни или острой тоски по дому. По окончании периода Эдо количество проверок уменьшилось, и автоматически увеличилось количество историй о бунтующих женщинах, отправлявшихся в поездку без надлежащих разрешений. Если же женщины решали добавить к своему маршруту какой-нибудь новый объект для посещения, им приходилось идти в обход пунктов проверки – то есть забираться на крутые склоны и платить проводникам, чтобы те вывели их с другой стороны пограничного пункта. Этот самый «секишо тегата» выдавался женщинам правящей верхушки, но и простолюдинка тоже должна была держать при себе бумагу с указанными в нем именем, местом проживания и сведениями, чьей матерью и дочерью она является. В документе имелся пункт о предоставлении ночлега, если путник не успеет добраться к месту назначения до захода солнца, а также достойных похорон в случае смерти. Иногда указывалось, что о возможной смерти держателя документа нет необходимости сообщать родственникам.