Миа Канкимяки - Женщины, о которых думаю ночами

Настоящей жемчужиной оказался пункт о статусе женщины. В разрешение следовало вписать, является ли она монашкой дзен, то есть вдовой или сестрой самурая или дворянина, или монашкой храма Исэ, или, скажем, сёдзё, то есть молодой девушкой в кимоно с рукавами до земли, а также не является ли подательница документов безумной, пленной или мертвой.

Мертвой!

Последние несколько недель моего пребывания в Киото я подавлена и сама не знаю отчего. Понятно, что усталость, вялость и апатия – из-за жары, но странная опустошенность и злость у меня по непонятным причинам. Пытаюсь выяснить причину раздражения, но впустую. В какой-то момент даже раскаиваюсь по поводу своего приезда в Киото – кажется, поездка прервала хороший писательский «флоу» понапрасну. Зачем я здесь – учитывая, что нет ни времени, ни возможностей развлекаться? Что может быть хуже, если отправляешься в развлекательную поездку, а тебе не до веселья!

Тема разрешения на выезд женщинам периода Эдо вдруг подарила смысл всей моей поездке. Такие сведения не найти специально, их и не знаешь, где искать, потому что невозможно даже знать, что такое бывает. Такое обнаруживается случайно, ибо ты приезжаешь в Киото на предмет бесцельного времяпрепровождения и пытаешься судорожно придать поездке хоть какой-то смысл. Чтобы набрести на такое, нужно сначала продраться через бесконечное множество академических исследований – скучных до жути (как вообще кто-то может заинтересоваться чем-либо, где присутствует слово « дискурс »?) – и в очередной раз задуматься, что ничего из этого не выйдет.

Но когда ты вдруг обнаруживаешь такую жемчужину, все вновь обретает смысл. Оказывается, ты следовал за потенциально возможным объектом интереса, даже не зная, куда он тебя выведет. Ты собираешь анекдоты и истории, плетешь из них некое подобие сети, связываешь воедино нити, перекидываешь их через материки и столетия – и объединяешь ночных женщин. Перед глазами мелькает Карен, стоящая на палубе парохода на пути в Африку, бодрствующая на замызганном татами в горной японской деревушке Изабелла, купающаяся в реке Мэри, Ида в бреду под столиком в капитанской каюте, Эма Саико, идущая с разрешением на перемещение в сторону Киото с завязанными в узелок платка фуросики тушечницей и кистью, ставящая отметки на пунктах пропуска: [] монашенка дзен, [] вдова феодала, [] безумная, [] мертвая.

Вот окончательная ценность моего сокровища: Я могу просто взять и поехать в Киото, потому что мне так хочется.

Не нужно добиваться разрешения на перемещение, меня никто не держит в заложницах, не нужно указывать свой статус. Возможно, мой психический статус вызывает вопросы, но мне все равно не нужно пробираться козьими тропами, болтаться над пропастью – я могу просто пойти в аэропорт, пройти через паспортный контроль, причем в той одежде, в какой захочу.

Таких прав не было у женщин периода Эдо, да и у многих других женщин в иных уголках мира. Таких прав лишены многие женщины и по сей день.

А я именно сейчас свободна в своем выборе – находиться в этом городе счастья и благоденствия и делать что-то или же не делать ничего.

Так я и поступаю.

Однажды, бесцельно катаясь на велосипеде, я случайно оказываюсь на красивой пустынной улице с чайными комнатами. В дверях чайных висят фонари из красно-белой бумаги с тремя золотыми кольцами – знаками гейш из квартала Миягава-тё. Между чайными затесались лавки с овощами и тофу, парикмахерские. Пожилые женщины надраивают улицу перед своими домиками, хотя она и без того чище не придумаешь! Стоит тишина, и откуда-то слышатся звуки сямисэна и пение – возможно, репетирует майко . Вот он – Киото в его лучшем проявлении, думаю я: обнаружить на переулке подобную идиллию сродни обнаружению тайны, о которой никто не знает.

Вечером стою перед театром гейш – удается купить билет на их представление. Улица запружена красиво одетой публикой, важными господами и дамами в кимоно и сандалиях гэта, с традиционными прическами. Повсюду видны гэйко и майко, пришедшие вместе с клиентами. Туристов не видно. Колоссальная разница между этой картиной и «адом папарацци» недалеко расположенного Ханамикодзи. Остаюсь около входа в театр. Хочется получше рассмотреть двух милой наружности майко, каждая из которых – восхитительное воплощение утонченности. Я не то чтобы пялюсь на них, но, видимо, они замечают, что мой взгляд задержался на них чуть дольше обычного, поэтому одна из майко смотрит мне прямо в глаза и склоняет голову в поклоне. Я впадаю в ступор, как какой-то тупой слон или грязный варвар, которому показана красота, и даже не могу поприветствовать ее в ответ. Кашляю, странно дергаю головой (почему мне никто не сказал, как нужно себя вести, когда с тобой здоровается незнакомая майко!), а уже потом чуть не плачу из-за того, что это сказочное существо меня заметило .

Представление оказалось восхитительным. Ночью думаю об этих последних, похожих на сновидение, исчезающих ночных женщинах.

Дальше – три дня с Николь в храме дзен на йога-ретрите. В храме Дайсэн-ин окружающий мир исчезает; наступает успокоение. Мне предоставили собственную комнату с татами и видом на сад камней. Мы занимаемся йогой и медитацией в главном зале храма (из его открытых дверей открывается вид в сад) и на открытой площадке террасы, огибающей храм. Свежо и легко, ветерок ласкает кожу, по гладкому дереву приятно ступать. На обед подается монашеский обед сёдзин рёри: на татами расставляются в ряд красные плоские подносы, на каждом разнообразие порций в ярко-красных лакированных чашечках. Жена священника подает нам любимый «чай» монахов, то есть простую воду с добавленным в нее подгоревшим рисом. Напиток имеет точь-в-точь такой же аромат жареного риса, как и чай гэммайтя. Вечером мы поочередно моемся в офуро [32] Офуро – традиционная японская ванна, как правило, из дерева. Перед тем как погрузиться в офуро по плечи, японцы принимают душ, поэтому члены семьи могут принимать ванну, не меняя воду. . Перед сном я еще немного наслаждаюсь видом луны над темным каменным садом.

Утром в шесть часов мы просыпаемся на медитацию. Священник ударяет в гонг, а потом у нас йога: мы ходим тихо по храму, и только шелестят носки по татами, словно у пациентов лечебницы. Обедаем в молчании, тихо перемалывая пищу. В молчании взираем на выровненный граблями песок сада камней, и каждая думает про себя: я гора, я камень в потоке вод, я спокойна, точно камень, я порыв ветра. Внешний мир врывается на территорию храма – музыка, людские крики, спортивное мероприятие, сирена, звуковые сигналы светофоров и бог знает что еще – но я желаю сосредоточиться на шуме ветра, на пении птиц, и это сложно, потому что мир, если судить по всему этому «звуковому шлаку», явно сошел с ума. Только об этом и речь: не цепляться за раздражители мира, дать им уйти.