Павел Пономарев - Мышиные песни

Больше я Веню никогда не встречал. Возможно, его убили. Возможно, он сам умер где-нибудь на пустыре от невозможности не говорить опасных слов людям.

Такова участь пророка.

Агата Петровна Кукушкина заблудилась в лесу. Она кружилась в неподвластном ей полёте абсолютно голой между безлистыми стволами высоких деревьев, похожих на резиновые пальцастые перчатки туго спёртые воздухом. Ей было душно, весело и страшно в этом лесу, где вместо неба простирался высокий серый потолок с одиноко висевшей лампочкой, красной от накала и безысходности… Когда лампочка не выдержала и лопнула — Агата Петровна проснулась.

Утро было безнадёжно серым и тихим. Выпростав влажное одеяло, зажатое между ног, голая женщина, позёвывая, подошла к окну, чтобы увидеть унылый двор, пожухлые мётлы тополей, указующие в набухшее дождём небо. Август млел. Внизу дворник равнодушно скрёб пыльный асфальт, подрёмывая на ходу. Голуби скопом возились у его ног, заставляя дворника всякий раз вздрагивать и пугаться отвратительной воркотни. «А всё же чудный сегодня день», — глядя в окно, подумала женщина.

Пока мама готовила на кухне завтрак, традиционную яичницу с луком, Агата Петровна мылась в ванной. Это было не скучное откисание, не быстрый душ, где все движения доведены до автоматизма, а настоящий ритуал. Пустив горячую струю в ванну, женщина долго разглядывала худое тридцатипятилетнее тело в зеркале. До этого дня её наблюдения ограничивались будничным анализом лица на наличие морщинок, мешочков, прыщиков, да и то — весьма поверхностным и субъективным. После процедуры она вяло бросала зеркалу «нормально» или «пойдёт», и шла на работу. Теперь же своё наблюдение Агата Петровна начала с ног. Ноги были бледные, покрытые светлыми волосками, уходившие в тайну женского естества — тяжёлые бедра. Она с достоинством провела ладонью по гладкому животу, как если бы была беременна; что-то сладко защекотало внизу.

— Опять самолёт разбился! Слышишь, Агата?! Тебе бутерброды делать? — вещала мама из кухни, любившая слушать и комментировать старенькое радио.

— Не надо! На работе поем! — откликнулась дочь, смутившись.

Скользнув взглядом по дверной щеколде, женщина продолжила наблюдение. В зеркале смутно отразились рано повисшие маленькие груди с крупными коричневыми сосками. Агата Петровна пошарила по ванной полочке и, нащупав, надела очки в модной оправе, какие носят теперь университетские девушки. Картина обрела резкость, обнаружив многочисленные родинки на бледном теле и отчётливый горизонтальный шрам, в виде улыбки, внизу живота.

Лезвие было приобретено загодя, недели две назад, и пряталось от маминых глаз под толстым матрасом. Агата Петровна сидела на краю ванны, широко расставив ноги, и стыдливо улыбалась самой себе, не решаясь сделать первое движение. «Так все теперь делают, — убеждала она себя. — Если хочешь, чтобы тебя любили — сделай это, не трусь…» Отъятые лезвием, на дне ванны появлялись светлые слипшиеся от мыла волоски с каплями крови. Они кружились в водяной воронке и жадно сглатывались чёрной канализационной дырой.

Щурясь от любопытства, Агата Петровна провела пальцем по чистой немножко колючей коже. На пальце серела пыль. «Пыль? Откуда ей взяться? Пыль…» — прошептала женщина.

Агата Петровна работала в городской библиотеке. Она устроилась туда сразу же после окончания университета. Учёба на филологическом факультете синела в её памяти безоблачным небом, как время радости и надежд. Но это было давно. Так давно, что она успела забыть имена преподавателей, лобастых голубоглазых подруг с длинными косами, правила орфографии, памятники филологических святынь, вызубренные когда-то до обмороков и нервных припадков. Юная выпускница не знала, куда девать столько полезных знаний, «сокровищ разума», как говорили учителя, и всё благополучно забыла. Теперь она ложила маме на стол лекарства, чтобы та выздоровела, и одевала плащ в дождливую погоду, чтобы не простудиться.

Библиотека сереет на горизонте кирпичной двухэтажной коробкой. Дорога тянется в бесконечном лабиринте безликих пятиэтажек, где, странное дело, — дремлют, умываются, пьют чай с сахаром живые люди. «Разве так можно, — на ходу рассуждает Агата Петровна. — А что, если бы люди жили под деревьями, в шалашах или хижинах…» Она представила: сухими ветками потрескивает огонь, вкусно пахнет дымком, дети, склонившись над ароматным котлом, предвкушают завтрак перед походом в школу. Агата Петровна улыбается и от странных мыслей, зачем-то пришедших ей в голову, и от того, что у неё непривычно покалывает там, внизу. Серая библиотека надвигается, вырастает молчаливой стеной с квадратными окнами, и без всякого аппетита проглатывает худенькую женщину в летнем неброском плаще.

Внутри библиотеки тихо и пусто. Здесь навеки поселилась поздняя осень. На полу, на широких листьях растений, на каждом голосе и шорохе лежит печать смерти. Сотрудники библиотеки — несколько одиноких женщин — как духи неслышно перемещаются из комнаты в комнату, будто совершают таинственный, только им понятный обряд. Посетители бывают редко. Точнее, посетителей нет, но есть посвящённые. Глухие бородатые старички, сутулые юноши с лицами серафимов, печальные розововолосые дамы, — все в странной одежде, которую теперь не носят, все молчаливые и бесшумные, как тени — они тоже служители таинственного обряда. В холле пахнет кофе из автомата и книжной пылью. Посвящённые кофе пьют мало, но много читают. Хотя слово «читают» разорвалось бы в этом Храме атомной бомбой — слишком грубо, пошло. Не читают — священнодействуют.

Миновав гулкий коридор, обращавший всякое движение в шум, Агата Петровна вошла в просторный зал с книжными стеллажами и заняла рабочее место. Этим местом был стол с инвентарным клеймом на боку, с каталогами и компьютером, откуда она выдавала книги посвящённым. Женщина достала из сумки мамины бутерброды, но завтракать не стала. Сегодня ей хотелось нарушить привычную отстранённость от мира людей и поболтать с Машей — студенткой, подрабатывающей в свободное от учёбы время на полставки. В библиотеке Маша имела должность «разнорабочего»: сметала пыль с дальних полок, расставляла книги, поливала цветы. Поводов для праздной беседы было как минимум два: во-первых, не было посетителей, а во-вторых, в библиотеке завелись крысы.

— Маша, угощайся бутербродами! Ты совсем худенькая. Худее меня.

— Спасибо, не хочется, — с выражением ужаса на симпатичном личике, ответила Маша, раздирая какую-то ветошь на тряпки. — Пока тут крысы, я не буду ничего есть. К тому же сторож рассыпал отраву по всем углам. Крысы, бе-е-е…